— Почему прекратили огонь?!

— Заело… Перекос… — пытался вынуть затвор наводчик. Его помощник, изо всех сил упираясь ногой в колесо, вытягивал из приемника ленту.

— Черт подери! — нервничал Артамонов. — Да шевелитесь вы… Скорее!..

Он хотел помочь расчету устранить задержку, но тут умолк правофланговый пулемет. Артамонов побежал на противоположную сторону дороги. Возле дымящегося от перегрева «максима» увидел наводчика Жукова.

— Патроны… патроны, — шевелил Жуков запекшимися губами. Рядом лихорадочно перебирал пустые коробка от лент подносчик патронов Филатов.

— Нет патронов. Все ленты пустые, — с отчаянием проговорил он, застонав от досады.

Артамонов повернул обратно, намереваясь забрать коробки с лентами у левофлангового пулемета.

— Что с пулеметом?! — окликнул его Тихомиров.

— Патронов нет, — перевел дыхание Артамонов. Только теперь он увидел немецких автоматчиков, подбегавших к холму. Машинально выхватил из-за пояса гранату и метнул ее в гущу врагов. Еще несколько гранат полетело с холма. В ответ раздались гортанные крики автоматчиков, частая стрельба. Казалось, их бесконечный поток ничем уже нельзя остановить. Некоторые из красноармейцев стали посматривать назад, готовясь отступать. Удерживала лишь высокая фигура командира роты: лейтенант во весь рост стоял за деревом и хладнокровно наблюдал за полем боя.

Артамонов подбежал к левофланговому пулемету и вдруг услышал призывный голос командира роты:

— В атаку! За Родину! За мной, товарищи! Ура-а!..

Тихомиров первым сбежал с холма и врезался в гущу оторопевших от такой смелости врагов. За ним с криком ринулись красноармейцы и сцепились врукопашную. Артамонов схватил винтовку и помчался вниз. Резкий выпад вперед — и он почувствовал, как штык свободно вошел во что-то мягкое. Сержант, орудуя штыком и прикладом, пробивал себе дорогу к командиру роты.

Немецкие автоматчики, не ожидавшие столь дерзкой контратаки, начали отступать. Напрасно их удерживал худощавый офицер, размахивая пистолетом; они бежали к повороту дороги. Артамонов был уже рядом с командиром роты. И тут он увидел, как лейтенант, схватившись руками за живот, рухнул плашмя на землю. Связной бросился ему на помощь и упал рядом. Сержант шагнул к Тихомирову и тоже повалился на землю: пуля пробила ему бедро. Он быстро поднялся и, придерживая раненую ногу, подошел к лейтенанту. Прибежал санитар.

— Разрывная пуля… в живот, — произнес санитар, накладывая повязку на огромную рану.

Артамонов увидел, что немцев на дороге нет. Крики и стрельба доносились из-за поворота: моонзундцы все еще преследовали ошеломленного врага. Сержант поглядел на свою рану. Пуля попала в мякоть, не задев кости. «Не страшно», — подумал он и затянул рану бинтом.

Подбежали два красноармейца с носилками, положили на них командира роты. Бледный как полотно связной растерянно стоял возле лейтенанта.

Вернулись возбужденные схваткой бойцы. Дальше преследовать немцев было опасно: можно попасть в западню.

— Отходить… на север, — прошептал Тихомиров. Взгляд его заметно поблекших темных глаз остановился на бронетранспортере. — Технику уничтожить…

Шли на север по дороге медленно, выставив сзади заслон. Впереди колонны несли командира роты. На перекрестке дорог неожиданно появился командир батальона с группой бойцов. Морозов подошел к Тихомирову.

— Что с вами?! — спросил он.

Тихомиров хотел улыбнуться, но боль искривила его губы.

— В живот…

— Как же так? А мы еле выбрались с Эммасте, кругом одни засады, — сообщил он и, отозвав в сторону санитара, тихо спросил: — Дотянет лейтенант до госпиталя? Или как?

Санитар неопределенно пожал плечами:

— Не знаю, товарищ капитан. Рана очень тяжелая.

Трое суток сдерживали моонзундцы продвижение противника на север. Упорные бои не прекращались ни днем ни ночью на всей линии обороны гарнизона от поселка Кяйна до полуострова Кыпу. Особенно ожесточенными были сражения в районе аэродрома. Гитлеровцы хотели во что бы то ни стало лишить гарнизон последней связи с Большой землей; с аэродрома моонзундцы отправляли на самолетах тяжелораненых в Ленинград. В бой немцы бросали свои отборные части, атака следовала за атакой, автоматчиков поддерживали танкетки, минометы, артиллерия, но всякий раз моонзундцы отражали натиск превосходившего по силам врага.

Начальник сухопутной обороны СУСа майор Фиронов все эти жаркие дни находился в поселке Кяйна, координируя действия стрелкового батальона и двух рот 33-го инженерного батальона. Он держал связь и с начальником артиллерии, который распределял огонь береговых батарей по целям. Фиронов видел, что с каждой атакой противника заметно уменьшается число бойцов в ротах. Резерва он не имел никакого, поэтому с поля боя уносили только тяжелораненых. Каждый второй боец в окопах был отмечен белой повязкой, санитары едва успевали перевязывать раненых.

— Патроны кончаются. Гранаты на исходе. А с Тахкуны ни ответа ни привета, — пожаловался ему командир батальона.

— Сейчас же направлю к коменданту нарочного, — пообещал Фиронов. — Думаю, патроны скоро подвезут.

— Да и огонь береговых батарей почему-то ослаб. А без артиллерии мы и трех часов не продержимся на позициях, — сказал Столяров.

— Очевидно, снаряды кончаются на батареях, — предположил Фиронов. — Я свяжусь с начальником артиллерии, потребую от него.

Столяров убежал в 3-ю роту лейтенанта Боданина, на участке которой, по словам посыльного, немцы сосредоточивают большие силы для очередной атаки. Командир батальона почти никогда не находился в штабе. Его плотную, коренастую фигуру всегда можно было видеть там, где кипел бой. Поэтому Фиронову все вопросы приходилось решать с начальником штаба батальона. Он попытался связаться с начальником артиллерии по телефону, но на другом конце провода никто не отвечал. В штабе батальона ему сообщили, что час назад майора Бранчевского видели в районе 1-й роты вместе с корректировщиками батареи лейтенанта Титова. Фиронов направился туда. Бранчевский сидел на бревне, прислонившись спиной к стене сарая, и наносил на карту цели. На полуразвороченной крыше сарая стояли корректировщики. Впереди, метрах в пятидесяти, шли окопы первой роты. Красноармейцы восстанавливали разрушенные брустверы, готовясь к новой встрече с врагом.

— Пехота жалуется, огня мало стали давать моряки, — сказал Фиронов. — А сейчас ваши снаряды нужны, как никогда.

— И сам вижу, что ослаб огонь, — произнес Бранчевский. — Эй, наверху, есть связь с Титовым? — спросил он.

— Нет связи, товарищ майор.

— Пошлите телефониста на линию, — приказал Бранчевский командиру корректировочного поста.

— Как долго это будет? — нетерпеливо спросил Фиронов.

— Не знаю. С батареи, очевидно, тоже выслан связист на линию, — ответил Бранчевский. — Ладно, я сам поеду к Титову…

Обороняющихся моонзундцев поддерживали своим огнем все береговые батареи Хиумы, но наиболее эффективен был огонь батареи лейтенанта Титова. Она находилась ближе всех к поселку Кяйна, и ее фугасные двухпудовые снаряды рвались в сотне метров от окопов, поражая осколками немецких автоматчиков. Другие же батареи в основном стреляли на пятьсот — тысячу метров от линии фронта, стремясь разрушить тылы противника. Вот почему начальнику артиллерии был так важен огонь сформированной им батареи.

По лесной шоссейной дороге машина быстро приближалась к огневой позиции. В смотровое окно Бранчевский видел, как над землей, совсем низко, то и дело проносились немецкие бомбардировщики. Они летели в сторону Хальтермы. «Титова бомбят», — подумал он. Батарея была хорошо замаскирована, неужели немецким летчикам удалось обнаружить ее?

Машина свернула с шоссейной дороги на проселочную и вскоре остановилась. Бранчевский не узнал огневую позицию батареи: вся она была изрыта воронками от бомб. Окружавший ее лес горел. Пахло дымом и гарью. Отчетливо вырисовывались на серо-желтом фоне два одиночных орудия. От прежней маскировки не осталось и следа. Бранчевский увидел группу артиллеристов, стоявших возле развалин погреба для боезапаса первого орудия. Среди них был и командир батареи.