Минуты через две возле погреба послышались осторожные шаги. Кто-то дернул ручку, пытаясь открыть дверь, но та не поддалась. Солдаты что-то сказали друг другу, застучали в дверь прикладами.

— Рус, сдафайс! Рус, выходи! — кричали они, барабаня в дверь.

Попов прислонился к холодной бетонной стене. Он чувствовал, как стучала в висках кровь, но мысль работала четко, он был почти спокоен. Он знал, что не выйдет отсюда живым, и не думал об этом. Сознание его как-то раздвоилось, он смотрел на себя словно со стороны и с холодной рассудительностью контролировал того другого, своего двойника, которому предстояло сейчас взорвать погреб с боеприпасами.

В дверь снова забарабанили. Немцы что-то кричали, по он не мог разобрать что, разве только отдельные слова.

— Рус, капут! Сдафайс!

Ломом они старались приподнять дверь.

— Пошел к черту, гад, — негромко сказал Попов, отошел от двери и остановился посреди погреба. В нос ударил знакомый, чуть сладковатый запах пироксилинового пороха. Он не спеша достал из кармана пачку папирос, закурил, впервые нарушив инструкцию по технике безопасности. «Вот бы командир батареи увидел! Такой бы фитиль влепил!» — подумал он грустно, представив, какое было бы счастье оказаться теперь с командиром, с товарищами, а не в этой мышеловке. Тусклый свет выхватил из темноты погреба оцинкованные короба, в которых лежали оставшиеся от стрельбы пороховые заряды. В противоположном конце поблескивали двухпудовые осколочно-фугасные снаряды. Спичка догорела, потухла. Стало вновь темно. Попов жадно затянулся горячим дымом, чуть покосился назад: в дверь неистово колотили ломом, пытаясь ворваться в погреб.

— Сейчас впущу всех, — с усмешкой произнес Попов. Он нащупал в нише электрический фонарь, включил его, направив луч на заряды. Потом подошел к самому ближнему коробу, привычным движением вскрыл герметическую крышку. Глазам остановились на белой шелковой шашке, в мешочках которой находился черный дымный порох. Под тоненькой круглой шашкой лежал длинный, в пол роста человека, заряд из пироксилинового трубчатого пороха.

— Рус, сдафайс! — снова закричали снаружи, раскачивая поддетую домом дверь.

Он не обращал внимания на эти крики, он только подумал, что медлить нельзя, иначе они могут схватить его и он не успеет сделать то, что должен, обязан сделать. Что пережил он, что вспомнил в эти последние секунды, которые он еще имел право жить? Никто никогда не узнает об этом. Сзади раздался шум, и Попов невольно оглянулся. Немцы уже открыли дверь.

— Ну, теперь пора, — сам себе сказал он и бросил горящую папиросу в короб на пороховую шашку…

Ударная волна от взрыва встряхнула бревенчатый настил дзота, на голову Серебрянского посыпалась земля. «Центральный артпогреб взлетел в воздух, — догадался он. — Федор подорвал. Ничего не оставил фашистам…» Он видел, как от командного пункта Попов побежал на огневую позицию к своему погребу, хотел окликнуть сержанта, но в этот момент к нему подошел командир батареи старший лейтенант Катаев и приказал возглавить группу прикрытия. Серебрянский с пятью батарейцами засел в дзоте и вот уже около часа отбивал пулеметным огнем атаки немецких автоматчиков. За это время краснофлотцы батареи успели уйти далеко на север, фашистам их теперь не достать. Правда, трое из его группы уже убиты, но у него остались еще два помощника.

Немецкие автоматчики окружили дзот, однако подходить к нему близко боялись: батарейцы вели меткий огонь из ручного пулемета и винтовок. Гитлеровцы не торопились: знали, что у защитников дзота вот-вот кончатся патроны. Периодически они пускали белые ракеты, освещая дзот, и бросали к амбразурам гранаты. Из трех амбразур огня больше не было, но из четвертой, последней, строчил ручной пулемет, не давая возможности подойти к дзоту…

Серебрянский отпрянул от амбразуры: взрыв вражеской гранаты жаром полыхнул ему в лицо. Второй взрыв, третий… Подождал несколько секунд, спрятавшись за стену, — тихо. Поглядел в амбразуру и увидел тени троих автоматчиков. Нажал на спусковой крючок: ручной пулемет задергался в его руках, больно ударив при отдаче в правое плечо. «Надо плотнее прижимать приклад к плечу, — вспомнил Серебрянский наставление по стрелковому делу. — Ведь сам учил пулеметчиков…»

Тени трех автоматчиков-скрылись в воронке от бомбы.

— Так-то вот! Знай наших! — громко произнес Серебрянский, подбадривая своих бойцов. — Нас просто так, за здорово живешь, не возьмешь! Правильно я говорю, братишки?

Ему не ответили.

— Что приуныли, други?

Из воронки снова поднялись тени автоматчиков. Слева и справа появились несколько гитлеровцев. В дзот полетели гранаты. Серебрянский нажал на спусковой крючок, намереваясь длинной очередью подкосить немцев, но пулемет не стрелял.

— Давай новый диск! — крикнул он, но ему никто не ответил. Неужели он один в живых остался в этом темном дзоте? Нет, кто-то сзади слабо стонет. Узнать бы, что с товарищем, да немцы приближаются к дзоту. Серебрянский снял диск с пулемета и поднял с пола новый. Диск оказался пустым. В темноте он торопливо перебирал диски, но все они были без патронов. Под руки попалась связка гранат — шесть штук. А что с ними делать? Через узкую амбразуру их не метнешь. Заденет за край, взорвется — и пропадешь ни за что. Поглядел в амбразуру: немцы нерешительно, с опаской приближались к дзоту. «Сейчас бросят мне под ноги гранату — и могила, — тоскливо подумал Серебрянский. — Только не сдаться живым, ни за что…»

Он повесил связку гранат на плечо, взял одну из них в правую руку и вытянул предохранительную чеку. Теперь остается лишь разжать пальцы — и последует взрыв. «А они? — вдруг пронзила его мысль. — Они останутся? Останутся целехоньки…» Это было обидно и просто невозможно! Нет, он не чувствовал страха перед смертью. Но все, что отняли у него эти двуногие звери, все, что заставили они пережить его, Серебрянского, и его погибших друзей, все, что наполняло его такой ненавистью, привело к одному-единственному решению… Он толкнул ногой дверь и вышел из дзота. В глаза ударил мерцающий свет падающей где-то белой ракеты. Метрах в тридцати от себя он увидел группу немецких автоматчике». Обернулся — и сзади немцы. На секунду растерялся: куда, податься? Увидел свежевырытую землю, к которой медленно приближались гитлеровцы. Серебрянский шагнул им навстречу, словно ощущая этот едва заметный бугорок; под ним лежал его погибший друг старший сержант Рахманов.

Над головой повисли две ракеты, стало светло как днем. Серебрянский подошел к могиле друга, остановился, поджидая немцев.

— Подходите-подходите… не бойтесь. Я же один, а вас вон сколько! — крикнул он гитлеровцам… — Не дрейфьте! Чего там, поделимся по-флотски…

Однако немцы, заметив связку гранат, перекинутую через плечо краснофлотца, оторопело остановились, а потом бросились назад, сминая друг друга. Один из автоматчиков споткнулся о корни вывороченного бомбой куста и с воплем полетел на землю!

— Куда же вы, гады?! Стойте!

Сейчас Серебрянский хотел только одного — не дать им уйти. И вдруг сзади раздалась автоматная очередь. Он почувствовал, как его правую руку словно обожгло. Еще мгновение — и пальцы, сжимавшие гранату, безвольно разжались…

Это был последний взрыв над 44-й береговой батареей. В соседних хуторах перепуганные эстонцы ждали продолжения боя, но остаток ночи прошел без единого выстрела.

Утром Вилли Померанц пришел на батарею. Казарм и камбуза уже не было, вместо них дымились обгоревшие кучи развалин. Увидел возле наполовину срубленной снарядом сосенки оставленный вчера топор, поднял его.

Старый рыбак пошел на огневую позицию. Первым на пути попался полуразрушенный дот, внутри которого ему пришлось по указанию старшины батареи строить нары. Он свернул со вспаханной взрывами тропы и увидел лежащего в воронке краснофлотца, наполовину засыпанного землей. Наклонился к нему — в груди перехватило дыхание. Это же Дуров! Голова его была неловко повернута, волосы, спекшиеся от крови, упали на лицо…