Этот газ слишком безобиден, и его можно было использовать лишь до тех пор, пока не изобрели защитные маски. Удушающие газы, как, например, фосген, хлор, бром, хлорпикрин и так далее, являются настоящими газами лишь отчасти, частично же они представляют собой дисперсные жидкости, то есть пир, и, следовательно, поражают органы дыхания, в первую очередь — легкие. Их поражающее воздействие столь избирательно, что почти не затрагивает органы чувств и нервную систему, так что подвергшийся их воздействию часто и не замечает, что именно он вдыхает, и наполняет легкие ядовитым веществом. Лишь через несколько часов появляются симптомы отравления. Стенки легочных пузырьков становятся проницаемыми для крови, и в результате из крови в легкие безостановочно поступает вода. Смешиваясь с вдыхаемым воздухом, она образует пену, увеличивая тем самым объем легких в пять-шесть раз».

«Такой больной, — продолжает профессор Ассман, — являет собой человека с синюшными губами и щеками, жадно хватающего воздух. У него начинается приступ удушья, он испытывает крайнее беспокойство, перерастающее в смертельный страх. И страх этот небезоснователен. Его сердце вынуждено преодолевать огромное сопротивление разбухших легких и неимоверно вязкой, вследствие отдачи воды, крови. Сначала оно расширяется, а потом окончательно выходит из строя.

Так называемые газы нервно-паралитического воздействия: иприт, горчичный газ, люизит и так далее, — вообще не являются газами, по лишь имеют форму пара. Они распыляются, как водяная пыль. Куда бы ни попали их мельчайшие капельки, повсюду они приклеиваются к пораженным местам, как вязкое масло. И эти газы тоже не дают о себе знать в течение нескольких часов, вследствие чего, даже не подозревая об их наличии, их распространяют дальше, втирая в кожу, в слизистую оболочку, в глаза, переносят на руках, на предметах одежды и на других вещах еще не затронутым ими людям; таким образом, отравлению подвергаете все и вся, но никаких подозрений не возникает именно потому, что симптомы отравления начнут проявляться лишь через несколько часов. Куда бы ни попала такая капелька, она въедается в любую поверхность безо ваших помех. И нет в мире силы, способной свести ее с пораженного участка кожи. Газ заставляет кожу покраснеть, вздуться пузырем, лопнуть, после чего начинает загнивать и покрываться нарывами лишенная эпидермы плоть, и в самих этих нарывах таится инфекция. Затем наступают мучительное истощение и слепота, внутренние кровотечения, воспаление легких или заражение крови, и так до неизбежного конца».

Итак, газ поднимается из труб, гигантской грибницей раскинувшихся под всей столицей и резиденцией императора, он проходит внутри ребристого, покрытого масляной краской ствола фонаря, с тихим шипением заполняет белые калильные сетки и… да будет свет ежевечерней газолиновой луны; мошкара роями вьется вокруг стеклянного колпака; человек в котелке проходит под фонарем, прогулочная трость стучит по тротуару под еще большим углом. Фонарь мог бы приподнять перед человеком в котелке собственный колпак, стоит лишь чуть посильнее впрыснуть газ, ведь, как известно, данному веществу свойственно устремляться вверх, однако человек в котелке не стоит такого приветствия, он проходит мимо, отбивая такт свой тростью. Почему пуантилист Сёра не перенес на полотно всю Рингштрассе в освещении газовых фонарей, почему не передал ее облик точками, сделанными грифельным карандашом, почему не написал маслом на память потомству, почему не оставил в веках хотя бы в виде черно-белой гравюры? Силуэты мужчин в котелках возле пятен света на тротуаре, длинные тени, отбрасываемые прогулочными тростями, контуры платанов, — так прекрасна в конце концов признанная победа третьего сословия! Газовые фонари насаждаются, как в былые времена насаждались священные дубравы, там, где исполняют свой балет кариатиды на фасадах новых роскошных дворцов, новых роскошных банков, и здесь, на Рингштрассе, и в Париже, на бульваре Осман. Эти стволы, увенчанные лучезарной кроной, святы для третьего сословия точь-в-точь как дубы — для древних германцев, ибо только теперь настал искусственный световой день, день лучезарного газа, и оказался он столь же долгим, как ночь древних племен, озаренная факелами и свечами. Но, независимо от княжеских и монастырских восковщиков, факельщиков, прислужниц с лампадами и со свечами, городской газовый фонарь одинаково милостив к любому, кто ступит в его световой круг: и к роям мошкары, и к мужчинам в котелках, и к военным в киверах, и к мусульманину в феске, к одноколкам и двуколкам, к гувернанткам, благородным господам, полицейским, венграм, чехам, боснийцам, итальянским анархистам, даже к правоверным евреям из Одессы, а также, к сожалению, и к любовным парочкам, для которых милость газового фонаря оборачивается скорее немилостью, потому что они наверняка предпочли бы остаться в темноте. Газовый фонарь милостив буквально к любому. Поэтому-то прогулка по Рингу сперва до Оперы (храм искусства!), потом до парламента (храм политики!), потом до Бургтеатра (еще один храм искусства) и до ратуши (местное самоуправление, освободившееся от какого бы то ни было догматизма) становится для представителя третьего сословия не просто приятным, но и в куда большей мере сакральным времяпрепровождением.

Великая политическая эра уличных фонарей, питаемых газом, началась лишь с наступлением Века Ребенка. Газовые фонари приобрели значение, далеко выходящее за пределы их светового круга. Они возвышаются над толпой, шипя газом с высоты в два человеческих роста, — а это уж, если угодно, историческая миссия, особенно наглядная, когда фонари осеняют последний путь того или иного жителя Вены в застекленном катафалке, будь это актер Бургтеатра, по размерам дарования достойный роли Гамлета, эрцгерцог или генерал, а то и сам император в бакенбардах, именуемый ненавистниками Габсбургов старым Прохазкой, в то время как глухая барабанная дробь загоняет горизонтально распростертую земную оболочку в склеп капуцинов, — да, это истинно историческая миссия, не выпадающая на долю, скажем, провинциальных фонарей, пусть они хотя и той же конструкции и имеют те же самые белые пористые калильные сетки.

Например, газовый фонарь у подножия Замковой горы в Граце, ну что такого он может осветить? Какого-нибудь генерал-лейтенанта в отставке, сидящего под фонарем на скамье и изучающего сообщение об уровне воды в реках, или словенского студента юридического факультета накануне второго государственного экзамена, или учителя начальной школы в кожаных штанах и белых гамашах, — он читает своей невесте вслух адаптированное издание «Эдды» и про себя размышляет о своей судьбе. А газовому фонарю в Моравской Остраве, скорее всего, и этого не дано, не говоря уж о политически ничтожном значении газовых фонарей где-нибудь в Фиуме или Ольмюце.

А вот газовый фонарь на Рингштрассе или — бери выше! — на углу Херренгассе и Штраухгассе напротив представительства Нижней Австрии, где в один из прекрасных октябрьских дней бабьего лета выходит на балкон некий оратор и, осмотревшись по сторонам, провозглашает: «Начиная с сегодняшнего дня, мы — граждане республики!»… Подобный фонарь проливает свет на события куда более судьбоносные, нежели смерть императора или актера Бургтеатра, нежели похоронная процессия или провозглашение республики, — мрачные, но неизбежные события такого рода могут происходить и средь бела дня, — нет, у него есть и другая функция: он может послужить неплохой опорой. И вот, причем именно средь бела дня, на него взбираются сперва один, потом двое, потом уже трое мужчин, юношей, мускулистых мальчишек, они ухватываются за его крашеный масляной краской столб, как утопающий за соломинку, и взирают оттуда на эстафету захоронения генералов, на последний путь Гамлета, на окончательный уход императора в бакенбардах. Или принимаются глазеть с фонаря не вниз, а вверх, на балкон, на который уже вышел человек, провозглашающий: «Начиная с сегодняшнего дня мы — граждане республики!»