Как ни тяни время, все-таки пришлось бы выйти наконец в большую комнату. Делать нечего, я вышел. Анано сидела за длинным столом и, как видно, ждала меня. Обе ее руки бессильно лежали на столе, и она в оцепенении смотрела на дверь.

— Кончено! — сказала она и обратила на меня теперь уже холодные и сухие глаза. — Озо, ты большой мальчик, и я хочу, чтобы ты знал… кончено… все кончено. Мне очень тяжело, но другого выхода нет, я скажу тебе…

Я прижался к стене и как-то вдруг успокоился: недавние страхи и волнения улетучились.

Явно случилось несчастье, но седьмым чувством я понял, что оно не связано с гибелью отца. Здесь нечто иное, но что — сразу не поймешь. Мною овладело безразличие, впоследствии оказавшееся мнимым.

— Саба погиб! — сказала наконец тетка. — Кончено! Все кончено.

— Какой Саба?! — вырвалось у меня, но в ту же минуту я понял, о ком речь. — А, Саба…

Впервые я услышал имя человека, который до сих пор был для меня чуть ли не легендой.

Молчание длилось долго.

— Извещение пришло? — спросил я несмело.

— Нет! — коротко ответила она.

— Если так… то, может…

— Я знаю, что говорю! — отрезала Анано и сердито на меня набросилась: — Что такое извещение, этот жалкий листок бумаги, который держит в страхе стольких людей? Какое извещение сравнится с моим сердцем и чувствами? — она встала и принялась ходить вокруг стола, ступая осторожно, как бы крадучись. Минут через десять она заглянула мне в глаза:

— Почему ты не спрашиваешь, кем был Саба?

Я не выдержал и отвернулся. За четыре года, проведенные в деревне, у меня не было еще таких тяжелых минут. Я стоял, бессильно прижавшись к стене, и не знал, что делать, как вести себя. Кем был Саба? И правда, кем он был? Я понятия не имел… Спросить тоже не спросишь. Стоило ей заглянуть мне в глаза, как я сразу почувствовал: Анано поняла, что я и раньше знал о существовании этого человека.

— Я не верила… Не хотела верить, — сказала Анано.

Больше она не заглядывала мне в глаза, ходила, сложив руки на груди, и, горестно задумавшись, кружила вокруг стола. Я понял, что на время она потеряла меня из виду. Но потом нашла снова.

— Озо, я не случайно сказала тебе давеча, что все кончено. Не случайно… — она опять замолчала и задумалась. Потом тихо продолжала, будто боялась, чтобы кто-нибудь ее не услышал. — Саба погиб… Я это почувствовала и проснулась… Нет, я видела наяву, как он упал, как его подкосила пуля… Эх! Видно, не смогла я повернуть колесо судьбы. Это и есть моя судьба!.. Какого человека не стало… Боже!.. Как ты его не пожалел, как не пожалел?!

Она говорила с паузами, дыша глубоко, словно ей не хватало воздуха. Я слушал с напряженным вниманием, не отрывая от нее глаз. Вдруг я разглядел, что Анано красивая, привлекательная женщина. И красивая, и привлекательная. Темноволосая, стройная… Черты лица у нее правильные и утонченные, волосы густые, черные и блестящие, с синим отливом. Со мной она никогда столько не разговаривала и поразила меня своей манерой говорить: не знай я этого доподлинно — никогда бы не поверил, что Анано нигде не бывала дальше деревни… Она говорила очень грамотно.

Саба появился в деревне за два года до начала войны. Он прямо пошел к председателю и предложил: «Вот вам рабочие руки — что поручите, все сделаю». Ну, а деревне всегда нужны рабочие руки, и председатель сразу же взял его — посмотрим, на что ты способен… Через три-четыре месяца Саба уже стал незаменимым, его посылали туда, где не хватало людей. И он работал не покладая рук, добросовестно выполняя все поручения. «И как это мы раньше обходились без него?» — говорили сельчане, в один голос нахваливая Сабу.

На нашей улице, у соседки, был постоялец, некто Дидо, высокий, худой и крепкий. Он был хорошим плотником и в работе передышки не знал. Он так прославился своим мастерством, что за ним часто приходили из далеких деревень. Дидо вскидывал на плечо свои пожитки и месяцами пропадал неизвестно где. Как-то жарким летним днем он с трудом дотащился до дому, держась рукой за сердце: «Здесь болит, умираю», — последнее, что он сказал, и замертво свалился на тахту. На него смотрели с беспомощным отчаянием. А он убывал на глазах, как свеча. Когда деревенский врач ничем не смог ему помочь, соседи пригласили приехавшего из города на отдых профессора, но и этот просвещенный доктор ничего путного сделать не смог… А Дидо с каждой минутой таял и таял, еле дышал. Все его жалели и сокрушались, что ни за грош пропадает человек. «Нужно хоть родственникам сообщить», — говорили люди. Но никто не знал, откуда он родом.

— Помню, субботний день клонился к вечеру, — продолжала Анано, — я кормила кур. К плетню подошел человек и спросил меня: «Где живет Дидо-отшельник?» Я объяснила. «Он еще жив?» — с улыбкой спросил человек. «Да», — улыбнулась я в ответ.

— Женщина, если ты все время перед глазами у этого несчастного, то заболеть немудрено, — весело рассмеялся он и отошел от плетня.

Уходя, он все оглядывался и улыбался мне. Сердце у меня так застучало, что я подумала — вот-вот разорвется. Человека этого я никогда прежде не видела, и все же поняла, что он тот самый Саба, который недавно обосновался в нашей деревне.

Придя к Дидо, он первым долгом спросил: «Как это тебя угораздило?» «Позавчера выпил водки и полез в пруд. Или водка меня убила, или вода из пруда», — отвечал Дидо. «Нет, от водки бывает совсем по-другому», — засмеялся Саба и на миг задумался.

Потом опять направился к плетню Анано.

— Женщина, не пожертвуешь ли своего старого петуха для Дидо? — спросил он.

— Что ты, он не старый, позапрошлогодний! — обиделась Анано.

— Потому и прошу, что позапрошлогодний. Сильный петух — и сердце у него будет полнокровное.

— Только петуха желаете или курицу впридачу?

— Курицу в другой раз, а на этот раз пожертвуй петуха. Не видишь разве, человек пропадает, — сказал Саба и ушел.

Анано сначала решила, что он шутит, но потом, почувствовав по его тону, что петух действительно нужен, отказать не смогла.

Соседи с трудом поймали петуха и отнесли его Сабе. А Саба тем временем запасся иголкой и ниткой, взял в руки перепуганного петуха, дал ему перевести дух и погладил по спине: «Ты будешь принесен в жертву этому неверному, хороший он человек, крепкий мастер…» Потом он достал из кармана острый, как бритва, нож, уложил петуха на землю ногами кверху, заставив других держать крылья и ноги со шпорами.

Живому петуху быстро надрезал грудь и извлек сердце. Так же быстро и ловко продел сквозь него нитку и дал Дидо проглотить еще трепещущее, полное крови сердце.

— Глотай, глотай, — заставлял он Дидо, а сам не отпускал нитку. — Терпи, несчастный, терпи! — кричал Саба, стоя у него над головой и нервно смеясь. Потом он выждал несколько минут и очень осторожно стал тянуть нитку обратно. Пот стекал с него ручьями.

Наконец он достал у Дидо из глотки привязанное к нитке петушиное сердце. Все были поражены: на окровавленном петушином сердце висела довольно большая черно-красная пиявка…

— Вот и все! — сказал Саба. Стряхнул пиявку на землю и вытер потный лоб рукавом.

— А сейчас сварите из петуха чихиртму[13] для этого бедолаги, а если еще дадите стакан саперави, то будет полный порядок! — Саба похлопал Дидо по плечу и собрался уходить.

— Послушай, так нельзя! Подожди, добрый человек, немного закусим! — упрашивал хозяин.

Но Саба не соглашался ни в какую.

— Если я буду ждать, пока сварится этот петух, то пробуду здесь до утра.

— Хоть руки помой, — заманивали Сабу в дом.

— У меня руки чистые! — он поднял обе руки и показал их всем. Потом опять направился к нашему плетню и с улыбкой сказал Анано: — Завтра утром принесу тебе такого же красного петуха… такой же будет… непременно!

Анано снова ходила по комнате со сложенными на груди руками. Видно, ей многое нужно было сказать, но она вела себя осторожно, как бы специально подбирая слова для меня. Я заметил, что она считается с моим возрастом, стараясь не переступать границ в разговоре. А был я тогда шестнадцатилетним парнем. Между прочим, шестнадцати-семнадцатилетний (даже гораздо младше) знает больше, чем думают старшие, часто забывая свое детство и отрочество и наивно полагая, что главные знания и опыт приобрели, когда детство осталось позади.