Я снова увидел Анано: она вышла из церкви и смешалась с людским потоком. Потом остановилась у закоптелой от множества свечей церковной ниши. Я отчетливо видел, как она зажгла свечу и как прилепила ее к стене большим пальцем, что-то бормоча. Я подумал, что на этом церемония зажжения свечи закончится, но Анано зажгла вторую, прилепив и ее к стене. Затем преклонила колени, молитвенно сложила руки на груди и опустила голову. Долго пробыла она на коленях. В тот момент у меня возникло сомнение, а сейчас я уже не сомневаюсь: свеча, перед которой склонилась Анано, предназначалась не моему отцу и тем более не мне. Зачем было ставить за меня свечку и на коленях молиться обо мне?!

Оставшись в комнате один, я невольно вспомнил все это. Даже простое воспоминание больно сжимало грудь. Может, лучше было бы отмахнуться от этих бесполезных мыслей и догадок? Чего я хотел, чего искал? Зачем копался в чужой душе и вмешивался в чужую жизнь, в которой ничего не смыслил?

— Анано! — громко позвал я.

Подождал ответа. Я уже готов был сказать: ничего, что я опоздал, пойду в школу… Не услышав голоса Анано, я надел свое старое пальто, из которого давно вырос, и, выходя, закрыл за собой дверь. Вначале я и не думал идти в школу, но, попав во двор, понял, что бесцельно слоняться по улицам тоже смысла нет. Было холодное осеннее утро, и я озяб. Делать нечего, отправлюсь-ка в школу, подумал я, товарищей повидаю, хоть отвлекусь немного.

Так я и сделал.

До конца второго урока оставались считанные минуты. Я зашел в школу и принялся ходить взад-вперед по коридору возле класса. Здесь было тоже холодно, но холод этот был еще неприятнее, чем на дворе. Из разбитых окон со всех сторон дули сквозняки, пронизывая до костей. Вдруг я услышал голос завуча. «Сын Сандро, подойди на минуту!» — позвала она. Я подумал, что она будет выговаривать мне за опоздание или скажет: «Чего ты тут околачиваешься, почему не идешь в класс?» Я подошел к ней, скромно опустив голову, своим видом выражая раскаяние. Да мне и не нужно было особенно оправдываться, потому что Маро-учительница (так я обращался к завучу) всегда покровительствовала мне как соседка и давняя подруга отца (она сама говорила: «В детстве мы с твоим отцом были друзьями»).

— Озо, — сказала завуч. — Ступай к Кариаулевой вдове и передай: пусть сейчас же придет, директор вызывает. Если ее не будет дома, то подымись к Кариаули, она — там.

— Я не знаю, где они живут.

— Тебе не приходилось видеть справа от церкви, через поле, кирпичный дом с каменной оградой?.. Там они и живут.

Я не смог вспомнить кирпичный дом справа от церкви. Я даже толком не знал, кто такие Кариаули, хотя слышал о них.

Засунув руки в карманы, я послушно отправился выполнять поручение. Я надеялся застать вдову дома, чтобы не пришлось искать дом Кариаули, но мои надежды не оправдались, и я уныло поплелся вверх — к церкви…

Я бреду по ухабистому подъему, здесь ветер пронизывает сильнее. Ни души не видно, все укрылись в домах, притаились и пригрелись.

Сгорбившись, иду я в гору и думаю о Кариаулевой вдове. Думаю потому, что мне не дает покоя странная, но возможная параллель. Кариаулева вдова, которая два года назад преподавала нам географию, была худенькой, черненькой, невзрачной, а характером — строптивой. Одним словом, прирожденная старая дева, особенно в эту трудную годину, когда даже сельские мадонны и мечтать не смели о замужестве.

Но однажды, когда пришла весть о гибели Михо Кариаули, эта женщина сняла свою повседневную одежду, оделась во все черное и впала в траур, будто у нее умер жених или муж. А деревня знала, что Михо Кариаули любил девушку из другой деревни. Поговаривали, что, если бы не война, осенью они должны были пожениться.

Иные с улыбкой говорили: если бы учительница географии вовремя вышла замуж, могла бы иметь сына — ровесника Михо. Деревня, конечно, преувеличивала. Деревне свойственны преувеличения и шутки, порой — злые, порой — добрые.

3

А учительница географии всем своим существом, с упрямой искренностью горевала о гибели то ли мужа, то ли жениха. Как видно, она так глубоко убедила себя — я, мол, жена (или невеста) Михо Кариаули, — что заставила поверить в это и других. Теперь вся деревня относилась к ней как к безвременно овдовевшей, и все уважали ее за верность и порядочность, даже позабыв ее настоящее имя и окрестив «Кариаулевой вдовой».

Очевидно, и родители Михо поверили в ее верность и преданность, широко открыли перед нею двери своего дома, и учительница географии поселилась у них, став неотъемлемым членом семьи. Оказывается, родители Михо даже говорили: нашему сыну подошла бы только такая образованная, умная и кроткая жена, и если бы не злая судьба, то лучшей жены Михо и не пожелать. Конечно, сейчас не стоит говорить о том, чего бы, возвратись Михо благополучно с войны, он пожелал, а чего — нет…

И тут я подумал: а что, если и Анано собирается стать второй Кариаулевой вдовой, и Сабу сама придумала, — но тут же отбросил от себя эту недостойную мысль. Подсознательно мне не нравилась судьба, выбранная моей учительницей. Я не желал Анано такой жизни… Нет!.. Неправда. Я считал, что она не имеет права на такую жизнь, потому что у нее был брат — мой отец и, что самое главное, был я. Я — которому шел уже семнадцатый год и который из-за своего легкомысленного эгоизма не хотел допускать даже мысли о том, что у Анано может быть другая забота и печаль, кроме как обо мне!

Наконец-то я одолел подъем и оказался вблизи церкви, Там же, чуть выше обвалившейся каменной ограды, находится старое заброшенное кладбище, где в беспорядке разбросаны холодные серые могильные камни. Голый склон горы сверху окаймлен лесом. Сейчас, по моим расчетам, я должен свернуть направо и перевалить через маленький холм, за которым будет дом Кариаули с каменной оградой. На холме возвышается одно-единственное дерево. Кажется, дуб.

С холма я и вправду увидел стоящий вдали от деревни дом и удивился: как это я его раньше не замечал? Я стал быстро спускаться и шел еще довольно долго, прежде чем добрался до каменной ограды. Ограда была сложена из больших речных глыб, местами укрепленных обтесанными могильными камнями — на некоторых сохранились полустертые надписи и можно было даже прочитать отдельные слова.

Ограда показалась мне высокой и внушительной. Волей-неволей она обращала на себя внимание. Она походила на крепостной вал, овеянный тайной, и вызывала почтение. Калитка была открыта, но я на время замешкался и лишь после колебания решился войти: чего мне было стесняться, я ведь не по своей воле шел, меня послали, вот я и явился. Дом оказался под стать ограде — двухэтажный, но какой же огромный! И у нас двухэтажный дом, но по сравнению с этим он — захудалая лачуга.

Во дворе я осмотрелся, не выскочит ли собака. Такой дом трудно представить себе без овчарки, хотя в то время редко можно было встретить собаку, люди и те с трудом себя кормили. Я торопливо пересек двор, все еще опасаясь овчарки, взбежал по лестнице и постучал в дверь. Прислушался, потом снова постучал согнутым указательным пальцем.

— Кто там? — услышал я строгий мужской голос. Вопрос был задан так категорично, что, не объясни я, кто и зачем пришел, мне и дверь-то, наверное, не открыли бы.

Я промямлил, что мне нужна учительница.

— Кто?!

— Меня прислали из школы… мне нужна учительница…

Долго ждать не пришлось, дверь открыла Кариаулева вдова: она была с ног до головы одета в черное и выглядела очень худой. Ни о чем не спросив, она посмотрела на меня печальными глазами и еле заметной улыбкой выразила нечто вроде удивления. Поскольку мне открыли дверь, я решил, что меня приглашают войти в дом, и вошел — манило тепло.

Вдруг от удивления я опешил: за столом я увидел Кариаули… нет, рыжих дэвов[15], ну, если не дэвов, то, во всяком случае, их прямых потомков. Посреди залы, за большим четырехугольным столом, сидели и завтракали Кариаули — отец, мать и две незамужние дочери. Дочери были похожи друг на друга, как двое близнецов — да, возможно, они и были близнецами. Все четверо были краснощекие, пышущие здоровьем, так что учительница на их фоне выглядела как увядший лист. В центре стола стоял поднос, на котором высилась голова кабана с торчащими наружу клыками. Длинное кабанье рыло, подобно двуствольному ружью, было обращено к потолку. Очевидно, голову только что достали из кастрюли, и от нее шел пар. У разгоревшегося камина все еще стояла медная кастрюля, из которой тоже валил пар…