— Зачем, зачем она поехала, — твердил он, — я ведь предупредил ее, чтобы она не выезжала из Тбилиси.

Гоги Джорджадзе дал Богдане денег. Богдана и Лука пошли на рынок за провизией. Лука сам попросил, чтобы его взяли. В странном он был состоянии — наверно, от чрезмерной радости и волнения; ему не сиделось дома, поэтому он решил на некоторое время выйти, чтобы в шуме и сутолоке базара немного перевести дух.

Стол вынесли из другой комнаты и поставили возле кровати тети Нато. Пообедали все вместе: отец, Лука, тетя Нато, Андукапар и Богдана. Честно говоря, тетя Нато почти ничего не ела. Богдана проглотила несколько ложек украинского борща, который сама сварила.

Потом Андукапар и Гоги Джорджадзе стали беседовать, из этой беседы Лука заключил, что положение на фронте немного изменилось, хотя и не настолько, чтобы можно было больше не тревожиться.

Установить личность и адрес Поликарпе Гиркелидзе так и не удалось. Тетя Нато ничего сказать не могла, а отец Луки даже приблизительного представления не имел, кто он такой, откуда и с какой стороны приходится родней. Когда у тети Нато спросили, подписывала ли она какую-нибудь бумагу, она ответила утвердительно, но она даже понятия не имела, какой документ заставил ее подписать Поликарпе Гиркелидзе.

Лука за весь день не произнес ни слова, только смотрел на отца с чувством тайной гордости. Он уже верил, что отныне все будет хорошо, что мама отыщется и вернется так же, как вернулся отец. Но, узнав, что отец через два месяца снова уходит на фронт, Лука опять забеспокоился. За эти два месяца отец должен был залечить раны на плече и на правой ноге.

Мирная беседа между Гоги Джорджадзе и Андукапаром продолжалась недолго, вечером тетя Нато начала хрипеть и очень скоро, через каких-нибудь сорок или пятьдесят минут, скончалась. Не успели даже вызвать врача. Бедная тетя Нато! Она умерла в день приезда зятя.

Тетю Нато похоронили рядом с тетей Нуцой на Кукийском кладбище. На панихиду приходил весь класс. Пришел и Мито, попросил у Луки прощения.

— При чем здесь ты, — ответил ему Лука, — ведь это Ираклий Девдариани избил нас с Маико.

Мито ничего на это не ответил, с досадой махнул рукой и отошел. Маико приходила каждый вечер, но очень ненадолго. Как будто куда-то опаздывала. Лука чувствовал, что Маико изменилась, хотя и делала вид, что ничего не произошло. Да и сам Лука был очень сдержан по отношению к Маико. При встрече он уже не выражал радости, как прежде, чего-то стеснялся, робел.

На третий день после похорон Датико Беришвили поднялся к Гоги Джорджадзе.

— Здравствуй, Гоги! — вежливо поздоровался он.

— Здравствуй!

— Хорошо, что ты вернулся невредимым!

— Не таким уж невредимым, как тебе кажется.

— Это пустяки! Главное, что ты жив!

— Знаешь, что я тебе скажу, Датико, я не люблю бродить вокруг да около, давай лучше говори прямо, зачем пожаловал.

— Хотел поздравить тебя с возвращением.

— А все-таки?

— Мы должны понять друг друга.

— Скажи, что тебе надо, и, если можно понять, я тебя пойму.

— Другого выхода нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Обмен уже совершен, осталось выполнить кое-какие формальности.

— Какие такие формальности?

— Ты должен перейти в мою квартиру, а я вселюсь сюда.

— Это почему же?

— Потому, что так решено.

— Кем решено?

— Основной квартиросъемщик у вас тетя Нато, а ее согласие, если хочешь знать, лежит у меня в кармане.

— Покажи-ка.

Датико Беришвили достал из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и передал отцу Луки. Тот, не раскрывая, разорвал ее, смял и отбросил в сторону.

— Сейчас же убирайся отсюда! — сказал Гоги Джорджадзе. — Мне теперь не до твоих темных делишек. Я занят.

— Ах, вот как?

— Может, ты мне еще угрожать станешь, а?

— А если и стану, что с того?

— Пожалуйста, угрожай! Однако учти, что я не только тебя, а даже танка не испугался.

— Танк танком, а я — совсем другое! Запомни, дорогой, я — совсем другое дело!

— Да будь кем угодно, а теперь убирайся.

— Ишь как просто ты хочешь от меня отделаться.

— Я не понимаю, чего ты ко мне пристал?

— Подумай, Гоги, хорошенько подумай, даю тебе два дня сроку!

— Мне нечего думать. Если ты дорожишь своей башкой, убирайся немедленно и больше не показывайся мне на глаза.

Датико Беришвили ничего не сказал, злобно усмехнулся, поднял с полу скомканную бумажку и поспешно покинул комнату.

Гоги Джорджадзе долго сидел молча, о чем-то глубоко задумавшись. Лука в это время был в галерее и готовил уроки. Он все видел и слышал. Почему-то думал, что отец выйдет к нему и что-нибудь скажет о Датико Беришвили, но ошибся, отец не только не выходил, но даже не глядел в сторону галереи, продолжая сидеть, облокотившись на стол обеими руками.

Отец казался задумчивым и невеселым не только сегодня, но с первого дня приезда. Лука чувствовал это, тем более что эта задумчивость и грусть, боль или тревога делались с часу на час заметнее. Лука ощущал и то, что между ним и отцом внезапно выросла непреодолимая и непроницаемая преграда. Можно сказать, что Лука впервые получил возможность быть рядом с отцом и все же не мог с ним сблизиться, так как ему это представлялось в мечтах. Может, так получилось оттого, что отец потерял свою былую веселость и непринужденность. А если потерял, то в силу каких причин? Причин было много, но одна из них беспокоила Луку больше всех: а вдруг отец знает, что с мамой, и скрывает от него?..

— Лука, поди сюда! — вдруг позвал отец.

Лука вскочил и вошел в комнату.

— Как дела, Лука?

— Хорошо.

— Ты ведь не боишься Датико Беришвили?

— Нет.

— Ты уже взрослый парень, Лука… Ты ничего не должен бояться! Через два месяца я, наверно, снова уйду на фронт. Два месяца — большой срок, я все улажу и приведу в порядок. Может, запру эту квартиру и отвезу тебя в Телави к моему дяде. Может, придумаю что-нибудь другое, не знаю, я еще не решил. Так или иначе, что-нибудь сделаю. И ты никого не бойся… Тем более Датико Беришвили, этого трусливого прохвоста и мошенника.

Датико Беришвили не забыл о назначенном сроке, через два дня он снова явился к Гоги Джорджадзе.

— Здравствуй, Гоги!

— Здравствуй!

— Как поживаешь?

— Отлично, а ты как?

— Я тоже неплохо.

— Ну и слава богу!

— Если мы не сговоримся…

— Я тебе уже сказал — не сговоримся, — прервал его Гоги Джорджадзе.

— Для тебя было бы лучше, если бы мы сговорились.

— Чем же лучше?

— Как я слышал, ты через два месяца возвращаешься на фронт?

— Что из этого следует?

— Я бы взял на себя опеку над твоим сыном, а так — на кого ты его оставишь?

— Это тебя не касается.

— Ты же знаешь, что я хозяин своего слова.

— Ничего я не знаю.

— Гоги, почему ты меня дразнишь?

— Я тебя дразню?!

— Ладно. Тогда найди этого пройдоху Гиркелидзе и верни мне мои деньги.

— Какого Гиркелидзе?

— Вашего родственника.

— У меня нет такого родственника.

— Мне все равно, твой это родственник или твоей жены.

— Не знаю.

— И я не знаю. Верни мне мои деньги!

— Сколько же ты ему отдал?

— Сто тысяч рублей.

— Как же ты доверил ему такую сумму, если знал, что он пройдоха?

— Я еще раз повторяю: найди этого человека и верни мне мои деньги.

— А я еще раз прошу тебя, Датико, мне не угрожать.

— Я свое сказал, Гоги… Дальше смотри сам!

— Вот и ладно. А теперь, будь добр, оставь меня в покое.

— Боюсь, что ты меня недостаточно хорошо знаешь.

— Еще узнаю. Времени достаточно.

— Я про то говорю, как бы тебе потом не пожалеть.

— А о чем мне жалеть? — Отец Луки поднялся и, прихрамывая, прошелся взад и вперед по комнате. — Даже смерть этой бедной женщины сошла ему с рук, так он, наглец, еще и угрожает! Убирайся отсюда, бессовестный!

— Между прочим, эта «бедная женщина» до твоего приезда была жива… Уж не знаю, что с ней потом стряслось! — Датико Беришвили круто повернулся и вышел.