Из школьных товарищей его навещали только Мито и Маико. Видимо, остальные не знали о смерти детушки, а некоторых, возможно, просто не было в городе. Мито и Маико приходили каждый вечер и оставались допоздна. Они сидели на балконе, особенно ярко освещенном в честь скорбного события. С балкона добрая половина Тбилиси открывалась как на ладони: слева старый Мухранский мост, за мостом — Метехи, вверху Нарикала, и над всем этим возвышалась Мтацминда. Справа тоже виднелся старый мост (мостов этих уже не существует, вместо них построены новые, современные), повыше — дома на Пикрис-Гора, вдали — склоны Триалетского хребта. С балкона виден был также купол бездействующей церкви, во дворе которой жила Маико.

Все темы для разговора они исчерпали в первый же день и большую часть времени проводили в молчании, но Лука даже в этом молчаливом сидении с друзьями находил облегчение, ибо похоронные хлопоты, нервная, нескончаемая суета и беготня раздражали и угнетали его. Среди множества родственников не нашлось и двух, сходившихся в мнении по поводу похорон. Каждый настаивал на своем, причем каждый подтверждал свою точку зрения следующими словами: мы, грузины, испокон веков так хороним своих покойников, а если вы придумали новые правила, так не скрывайте этого от нас. Ответ, конечно, тоже не запаздывал: я сам грузин, дорогой, и, бога ради, не учи меня, как хоронить людей! — возражал почтенный Поликарпе, тот самый, который прикуривал от свечи, горевшей на гробе.

Беседы школьных друзей ограничивались школой. Они были растеряны и не знали, как освоятся с новым зданием, с новыми классами. Особенно взволновало их сообщение Мито.

— Я точно знаю, — сказал Мито, — что всех нас распределят по разным школам, в зависимости от местожительства. Об этом нам объявят двадцатого сентября.

Сообщение Мито походило на правду, и Лука с Манко сразу ему поверили. Их пугала новая, незнакомая обстановка, хотя в ней и была некоторая привлекательность, именно потому, что она была новой и незнакомой.

Потом Мито и Маико собирались уходить. Все втроем спускались по лестнице, Лука провожал их до ворот. Накануне похорон Мито ушел чуть пораньше.

— Завтра утром мой старший брат уходит на фронт, и мне что-то не по себе, — сказал Мито.

Маико осталась.

Панихида закончилась. Музыканты с удивительным проворством сложили свои инструменты в футляры и почти бегом спустились по лестнице. Так же бегом пересекли они двор. Люди тоже стали расходиться. Постепенно просочились с балкона на нижний этаж, затем во двор, откуда каждый пошел своей дорогой. А в комнате наиболее близкие родственники все еще сидели по обе стороны гроба на стульях, поставленных вдоль стен. Остальные толпились в галерее и обсуждали планы на завтрашний день.

Маико придвинула стул к перилам и сидела молча. Лука, который до тех пор стоял весь напряженный, немного успокоился, когда умолкла траурная музыка, женский плач, крики и причитания, но теперь он не мог найти себе места. Ходил взад-вперед по балкону, заглядывал в комнату и возвращался назад.

— Лука! — позвала Маико.

Лука подошел к перилам и сел на стул.

— Ты устал?

— Нет.

— У тебя такой утомленный вид.

— Не знаю, может, и устал… Я ничего не чувствую.

Фуникулер был освещен. По склону Мтацминды навстречу друг другу ползли два вагона — один вниз, другой вверх. Ползли по одной линии, медленно, незаметно сближаясь.

— Отсюда, оказывается, и купол нашей церкви виден, — сказала Маико.

— Да, виден, — поспешил согласиться Лука.

— Знаешь, что сейчас в этой церкви?

— Нет, не знаю.

— Склад.

— Какой?

— Декораций.

— Каких декораций?

— Там хранятся оперные декорации. Наш сосед-пенсионер раньше играл в оперном оркестре на доли[11] — аккомпанировал грузинским танцам, назубок знает, какие декорации к какой опере. Только затарахтит машина, а он громко объявляет: «Аиду» привезли, а это «Кармен», а вот это — «Абесалом и Этери».

Вагоны, казалось, бесконечно долго ползли друг другу навстречу, один сверху вниз, другой снизу вверх, медленно, незаметно приближались друг к другу.

— А ты ходишь в оперу, Лука?

— Редко.

— А я почти каждое воскресенье.

— Молодец!

— Смеешься?

— И не думаю.

Лука и в самом деле не думал смеяться над Маико, У него безотчетно вырвалось это слово. Но оно, судя по всему, испортило ей настроение. Маико съежилась на стуле в углу балкона, и без того худенькая, стала еще меньше.

А вагоны все ползли, постепенно сближаясь, а сблизившись, разошлись, разминулись и снова двинулись по одной линии, медленно отдаляясь друг от друга, так же незаметно, как совсем недавно сближались.

— Я пойду.

— Что ты сказала?

— Ничего. Мне надо идти. — Маико встала, поправляя подол платья.

— Как хочешь. Но ты могла бы еще немного посидеть.

— Нет, я пойду.

— Хорошо.

Они вместе пошли по балкону и спустились по деревянной лестнице. Маико слишком быстро сбегала по ступенькам, и Лука предупредил ее, что перила расшатаны. Ступеньки кончались почти у самого барьера первого этажа, и там же, слева, начиналась другая лестница, которая соединяла первый этаж с двором. Но перила первого этажа были не так уж расшатаны, чтобы кто-нибудь мог свалить их одним махом, а тем более Маико. Маико, совсем не прикасаясь к перилам, свернула влево и так же быстро сбежала по другой лестнице во двор.

Обиделась, подумал Лука, наверно заметила, что я невнимательно ее слушал. И дались ему, в самом деле, эти вагончики, как будто в первый раз фуникулер увидел! Но в том-то как раз и дело, что еще малышом, едва научившись различать предметы, он только и делал, что с балкона глядел на Мтацминду, и настолько привык ко всему, что ничего не замечал. Если он и взглядывал туда иной раз, то это был скользящий, поверхностный взгляд, словно тень облака, мелькнувшая по склону.

Маико и Лука прошли через деревянные ворота и очутились на улице. В окнах уже горел свет. В ста шагах, на телеграфном столбе, мерцала электрическая лампочка, но, несмотря на это, было довольно темно.

— Ты замечаешь, Лука, как опустели улицы?

— Да, очень, — согласился Лука и немного погодя, когда Маико собралась уходить, сказал: — Я провожу тебя.

— Проводи меня до угла, а дальше я не боюсь. Оттуда уже наш двор виден.

Они шли медленно, не спеша. Возле хибарки, в которой жил старый чувячник, Маико взяла Луку под руку. Лука, честно говоря, почувствовал себя неловко, скованно, как будто ему на руки и на ноги навесили кандалы. Ему казалось, что он не шел, а ковылял, стараясь попасть в ногу с Маико. Но чем больше он старался, тем меньше ему это удавалось. Однако Лука ощутил и то, что это были прекрасные кандалы. Несмотря на безусловное смущение, он был бы все-таки огорчен, если бы Маико убрала свою руку. Прикосновение этой маленькой легкой руки невидимыми нитями связывало Луку с худенькой, девчушкой и приводило его в необычайное возбуждение, вернее, возбуждало в нем желание исповедаться.

Луке казалось, что он никогда и ничего не скрывал от Маико. Доверял все, делился радостями и огорчениями. И теперь, молча идя рядом с ней, он думал, что давно не оставался с Маико наедине, и у него скопилось много такого, о чем хотелось поговорить. Его переполняло желание открыть ей душу, но он так и не произнес ни слова, возможно, оттого, что ему нечего было сказать.

Так, не проронив ни слова, они дошли до Водовозной улицы, откуда уже виднелся купол церкви, служившей оперным складом. Маико остановилась и сказала:

— Теперь я пойду сама.

— Давай я проведу тебя до ворот.

— Нет, я уже не боюсь, — сказала Маико и убежала, не попрощавшись. Она пересекла Водовозную улицу и исчезла в темноте.

Лука повернул назад. Теперь он быстрым шагом возвращался домой. Возле хибарки чувячника он замешкался и подумал: интересно, что сказали бы Андукапар или Мито, если бы увидели меня гуляющим под ручку с Маико. Андукапар — неизвестно что бы сказал, но Мито наверняка растрезвонил бы по всей школе эту новость, и Луке пришлось бы сносить расспросы и насмешки товарищей. Вообще-то, говоря по правде, было немного смешно гулять под ручку по ночным улицам, как будто они взрослые!