— Ты говоришь, словно давно обдумал все! — удивился Михаил. — А ну-ка признайся, правда ли это?

И я признался, что был бойцом истребительного батальона, что есть у меня винтовки и что недавно ходил в Корму в разведку, затем пытался встретиться со своими товарищами, но никого не нашел. Однако твердо верю, что встречусь с ними: живет в Корме Катюша Савельева, она поможет установить связи, а когда придется расширять их, будет для нас незаменимым человеком.

— Хорошо, — улыбнулся Михаил. — Но я вовсе не сторонник вовлекать в борьбу девушек. Война — сугубо мужское дело.

Я не стал с ним спорить.

В Серебрянку вернулись поздно, потому что сначала спрятали в лесной глуши ручной пулемет, а затем долго бродили в надежде найти еще какое-либо оружие. Но ничего, даже обыкновенных патронов, не нашли. Зато повезло в другом. Мы набрели на старую вырубку, где возле трухлявых пней было столько опят, будто кто-то специально посеял их тут.

Нарезали полные корзины: надо же чем-то оправдать полдня, проведенного в лесу.

— Ох и нажарим да наварим! — всплеснула руками бабушка.

Дедушка строго посмотрел мне в глаза и стал свертывать цыгарку, затем долго высекал огонь кресалом. Наконец сделал затяжку и с дымом выдохнул:

— Чем лынды бить, пошел бы к соседям картошку копать. Пуд-второй не будет лишним.

Утро выдалось дождливое, ветреное, но к полудню небо прояснилось, снова барашками заклубились кучевые облака, и солнечные лучи щедро сыпанули на землю.

Мы с дедушкой выбрались из-под сумрачного навеса, где с самого утра плели корзины. Не ладилось у нас: не то лоза попалась хрупкая, не то наши руки несноровисты, и дедушка сказал:

— Парить нужно, только парить!

Я про себя улыбнулся: «Лозу или руки парить?»

Печку бабушка истопила еще на рассвете, в ней уже не распаришь лозовые прутья, чтобы они стали гибкими, неломкими. Дедушка выкатил во двор бочку из-под керосина с одним вырезанным днищем. Он поставил ее на кирпичи, развел огонь, а я таскал из колодца воду.

Долго пришлось дожидаться, пока нагрелась вода и пока прутья, опущенные в бочку, стали эластичными. Зато потом работа пошла веселее.

Шестая корзина была уже поставлена в тенек на завалинку, когда во двор заглянул Михаил Прохоров.

— Доброго здоровьишка честным труженикам! — улыбаясь, он приподнял клетчатую кепку. — Значит, на хлеб насущный вы уже сегодня заработали?

Дедушка что-то недовольно пробормотал себе под нос и снова весь ушел в работу. Михаил подмигнул мне и выразительно кивнул на калитку: мол, выйди, поговорить надо.

Как только за мной захлопнулась калитка, он прошептал:

— Ты знаешь, тезка, нашел диски к пулемету. Целых три диска! Стрельнем, а? Сегодня, сейчас?

— Хорошо. Через десять минут я — как штык!

Пообещал, а вовсе не подумал, что нам надо сплести еще две корзины дедушка заготовил восемь каркасов. Я подложил сосновых щепок под бочку, сунул в горячую воду пучок прутьев и стоял, переминаясь с ноги на ногу, будто провинившийся школьник.

— Что, бежать надо? — улыбнулся дедушка. — Ну, беги, беги. Недаром же Мишка заглядывал, недаром. Только вот что я тебе скажу: вы уже не маленькие, думайте-мозгуйте, коли что-либо такое, голову не теряйте.

Через час мы уже колдовали над пулеметом. Миша, оказывается, прихватил с собой чистые тряпочки и даже шомпол от винтовки. Я знал устройство пулемета. Прохоров же с закрытыми глазами мог разбирать и собирать его. Все-таки В армии служил.

— Пошли на шоссе! — твердо сказал Михаил.

Возле одной елочки с обрубленной вершиной мы притаились, наблюдая за дорогой. По ней шли колонны машин. Решили ждать легковую. Она появилась для нас неожиданно в сопровождении мотоциклистов и броневика. Михаил рванул с плеча пулемет, но я тут же схватил его за руки:

— С ума сошел… На каждом мотоцикле по три фашиста…

Он потянул пулемет к себе, но я крепко держал его, прижимая книзу. Пока между нами шла безмолвная борьба, мотокавалькада скрылась за дальним поворотом шоссе.

— В детский сад тебе надо, в ясли! — почти крикнул Михаил.

— А тебе надо фляжку, обязательно…

— Зачем?

— Холодная вода промывает мозги, и они лучше соображают, — ответил я.

Он больше ничего не сказал, только приоткрыл затвор, из канала ствола выскочил патрон.

Снова нарастал протяжно-нудный гул, но уже с противоположной стороны, из Рогачева. Потянулась колонна грузовиков с солдатами в кузовах, затем пошли тягачи с пушками на прицепе. Потом шоссе опустело.

Минут десять стояла тишина. Но вот отозвалась синица, за ней — вторая, совсем рядом с нами начали перебранку драчливые сойки.

И вдруг мы услышали нарастающий гул. Вскоре он заглушил веселое треньканье синиц.

На шоссе показалась грузовая машина с какими-то ящиками в кузове, нагроможденными выше кабины. Михаил весь напрягся, пальцы, сжимавшие пулемет, вдруг побелели. Вобрав голову в плечи, он чуть скосил глаза вправо, затем влево. Кроме этой машины, ничего на шоссе не было. Вот она уже совсем близко. Гулко ударила дробь. Ручной пулемет дрожал в руках Прохорова, а из широкого раструба выпрыгивал малиновый огонь.

Машина прошла еще метров десять и, вспыхнув ярким пламенем, остановилась. Из кабины неуклюже вывалился шофер и остался неподвижно лежать у подножки.

Снова пулемет в руках Михаила стал выбивать металлическую дробь. Теперь горела не только кабина — занялись и ящики в кузове.

Михаил опустил руки, и пулемет умолк.

— Ну вот… первый шаг… сделан, — отрывисто, с паузами сказал Прохоров.

Мы заглянули в кабину: там, свесив голову, полусидел офицер. Он был мертв.

Пулемет спрятали в том же месте. Запасные диски сунули под кучу валежника. Если вдруг кто-либо обнаружит пулемет, то хоть диски нам останутся.

Теперь в руках у меня и Михаила ножики и обычные корзины. Правда, нет еще ни одного гриба. Мы торопимся на старую вырубку, чтобы нарезать опят, а в душе и радость, и тревога одновременно. Наконец-то сделано настоящее дело! Но… только все ли сойдет нам с рук? И не столько нам, как Хмеленцу и Серебрянке. Машина-то сожжена между этими деревнями.

Беспокойство гнало нас домой. Терпения хватило лишь на то, чтобы собрать по полкорзины опят, да и то без разбора — какие под руки попадались, те и резали.

Возвращались торопливо, но возле деревни долго сидели в кустах, наблюдая за улицей и шоссе. Кажется, ничего подозрительного нет. По дороге проносятся машины, не останавливаясь в Серебрянке. Немцев не видно на улице. Люди как ни в чем не бывало копают картошку на огородах.

— Порядочек! — шепчет Михаил и вдруг без всякого перехода спрашивает: А ты помнишь, какое сегодня число?

Вот это да! Сегодня же первое сентября — начало занятий в школе! Было бы, если бы не война. Вот она, школа, зияет незастекленными окнами. Пусто, безлюдно возле нее.

Уже садилось солнце, а о машине, сожженной в полутора километрах от Серебрянки, никто не говорил. Было даже обидно: сделали такое дело, а люди не знают.

Вечером я пошел к Нине Язиковой.

— Давненько, коллега, не виделись, давненько, — сказала она. — Почему не заходишь? Все с Прохоровым водишься, а нас забыл.

— Да вот зашел… Может, есть что-либо из художественной литературы? Захотелось почитать, а то и азбуку можно забыть.

— Найдется. Ну, так с первым сентября, Михаил Афанасьевич! Отличных вам успехов в воспитании подрастающего поколения… — Слезы заблестели в ее глазах.

Нина вздохнула, опустила голову. Белокурые волосы заслонили впалые щеки. Но такое длилось с минуту. Нина резко приподняла голову, зачесала волосы на затылок, положила подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Почему же ты молчишь? Почему и меня не поздравишь?

Тихо тикали ходики на стене, рядом висел отрывной календарь, а на нем чернела цифра «31». Нина заметила мой удивленный взгляд, хрустнула пальцами.

— Не могу, никак не могу сорвать этот листок. Сорвешь, а под ним… Нет, пусть будет август! — Она тряхнула головой, и густые волосы снова поплыли к вискам. — Пусть!