Михаил Афанасьевич Дмитриев с первых дней Великой Отечественной войны активно включился в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Будучи невоеннообязанным, он добровольно вступил в Кормянский истребительный батальон. Затем стал одним из организаторов и руководителем подпольной комсомольской организации в Серебрянке Журавичского района. Весной 1943 года М.А.Дмитриев перешел в 10-ю Журавичскую партизанскую бригаду, где был пулеметчиком, командиром отделения. Потом его назначили вторым секретарем Журавичского подпольного райкома комсомола, помощником комиссара по комсомольской работе и начальником особого отдела партизанского отряда.

В своей книге М.А.Дмитриев рассказывает о боевой и политической деятельности подпольщиков и партизан, о работе партийных и комсомольских органов по руководству борьбой в тылу врага.

В настоящее время М.А.Дмитриев — ректор Мозырского педагогического института имени Н.К.Крупской. Он является Героем Социалистического Труда, заслуженным учителем БССР, кандидатом педагогических наук. 

Машину трясло на выбоинах, подбрасывало на рытвинах. Фанерный чемодан подпрыгивал и все норовил опрокинуться. Я прижал его правой ногой к борту, к теневой стороне, чтобы масло не растаяло и не запачкало новую рубашку и конспекты. Ну, рубашку можно отстирать, конспекты взять у Петра Барабанова. А вот если масло зальет курсовую работу — это настоящая беда. Я писал ее весь май и половину июня. Толстую тетрадь так быстро не перепишешь, а ведь скоро госэкзамены…

На довском перекрестке шофер притормозил. Я воспользовался остановкой и открыл чемодан. Нет, масло в холщовой тряпочке еще не растаяло. Зато моей курсовой работе, оказывается, всю дорогу угрожала банка сметаны. И когда только мать сунула ее в чемодан? Вечно она боится, чтобы сынок не проголодался, хотя мне уже скоро двадцать, и, кажется, сам бы мог о себе побеспокоиться. Общую тетрадь в коленкоровом переплете сунул под пиджак, пристегнул ремнем. Пусть там чуточку и помнется, ничего не поделаешь.

Шоссе нырнуло в густые аллеи берез. Высокие деревья с обеих сторон наклонились над дорогой, будто белесые две стены охраняют проезжих от ветра, а вверху, где сходятся они, — сплошная зеленая крыша, вроде от дождя. Зеленый тоннель лишь изредка обрывается, чтобы пропустить под деревянным мостом светлую речушку или чтобы на проезжих взглянула окнами в резных наличниках старинная деревня, а то и просто один-единственный домик — не то лесника, не то дорожного мастера.

За светлой березовой стеной мелькают поля вперемежку с болотами, густые леса с редкими полянами.

Кузов нашей полуторки уже битком набит пассажирами. Сегодня суббота, работ в середине июня не так уж много, а надо подготовиться к сенокосу, к уборке, и люди едут на базар. Женщины говорят о чем-то своем, мужчины толкуют о хороших косах, которые привезли в хозмаг, ругают кого-то за плохие точильные бруски.

— Один песок, да и только…

Седой дед, примостившийся на скамейке возле меня, укоризненно качает головой:

— Э-э, милые! Так можно век прожить и косу ни разу не наточить. Я вам расскажу, вот послушайте… — Но машина как раз въезжает на мост, и дед молчит с минуту. — С четырнадцати лет я пользуюсь клинкерным кирпичом с довского шоссе заместо бруска…

— О-о, так его не разобьешь и в голенище не сунешь. Да и шоссе опять-таки…

— Захочешь — обточишь, ежели ты косарь. — Дед замолк и тут же повернулся ко мне, дышит табачным дымом: — А что мы сами себе добра не хотим? С краю берем кирпич тот, а заместо его другой кладем. Да что тебе говорить! Ты и косы в руках не держал.

Хотел было сказать, что, хотя я и учитель, каждое лето косить приходится. Но в это время лес расступился, и широкий приднепровский луг в синих рукавах стариц и озер раскинулся перед нами. Насыпь поднималась все выше. И вот впереди сверкнул широкой полосой серебристо-голубой Днепр. За ним длинной линией выдвинулись большие дома.

Рогачев! Говорят, что назвали его так потому, что он стоит в углу, образованном впадением Друти в Днепр, так сказать, на «рогу».

Дважды в год я бывал в здешнем институте на сессиях. Что же принесет мне нынешняя, последняя? А вдруг не последняя? Вдруг «срежусь» на экзаменах. Хотя на прежних сессиях у меня не было ни одного провала. И к этой готовился каждый день: перечитал и законспектировал все, что рекомендовали преподаватели.

Машина остановилась на площади, и уже минут через десять я здоровался с Барабановым. Загорел мой Петр как негр. И когда он успел? Учится на стационаре, сейчас сдает экзамены, казалось бы, не до пляжа. А я будто из заснеженных краев явился. Да и откуда быть загару: целый день в школе, вечера за тетрадками, учебниками, книгами. В воскресенье можно поваляться на солнышке, но не разрешают врачи.

После обеда я сдал свою работу. Старший преподаватель Василий Семенович Болтушкин удивленно приподнял левую бровь, перелистал и недовольно произнес:

— Ого, а больше не могли написать?

Сессия началась. Но следующий день круто изменил мою судьбу. Это было 22 июня 1941 года,

Петр Барабанов стоит впереди меня. Я чуть выше его, но он широкоплеч, весь налит силой и здоровьем. Прошу его стать позади меня. Он сперва упрямится, но потом уступает.

За столом военком — человек средних лет, перекрещенный желтыми ремнями, с двумя шпалами на петлицах.

Люди суровы и молчаливы. Очередь движется быстро. И вот я оказываюсь лицом к лицу с военкомом. Он листает военный билет, на миг останавливается, вчитываясь в одну-единственную фразу. И вдруг поднимает голову, пристально смотрит на меня:

— Так что же вы хотите, товарищ Дмитриев? Вы же сняты с военного учета. Сняты по болезни.

— Я выздоровел, товарищ военком.

— Где справка?

— Я из Кормянского района. А здесь на учебе.

— Езжайте в свой военкомат…

Некоторое время еще теплится надежда, но военком уже протянул руку за документами моего товарища. И вот заполняет повестку Петру Лаврентьевичу Барабанову. Значит, его призовут в армию.

А что же делать мне? Снова подхожу к столу.

— Так вам неясно? — В голосе военкома раздражение. — Езжайте в Корму и, если здоровы, вас мобилизуют.

Поздно вечером добрался в свой райцентр, зашел на сборный пункт. Там, как и в рогачевском, полно народу. Протиснулся к столу, но военком не стал меня слушать. Идите, мол, домой, надо будет — вызовем.

В окнах райкома комсомола еще горел свет. Пошел туда. И здесь теснота. Правда, тут одна лишь зеленая молодежь — лет по 16–17. Первый секретарь Николай Рытиков пожал руку, расспросил кое о чем, а потом сказал:

— А мне, думаешь, легко здесь сидеть, от всех вас отбиваться? — Затем продолжал более участливо: — Не горюй, потребуешься — сообщим.

1 июля меня вызвали в райком и направили рядовым бойцом в Кормянский истребительный батальон. Разношерстным был он и по возрасту, и по профессиям. В основном это «белобилетники» (освобожденные по состоянию здоровья от службы в армии), работники милиции, председатели сельских Советов и колхозов, руководители некоторых районных учреждений и вчерашние десятиклассники. Зачислили меня в 1-ю роту, которой командовал Александр Иосифович Сцепура, заведующий райздравотделом. Батальон вооружили винтовками различных марок. Были итальянские, английские, наши «трехлинейки». Мне досталась английская — с большой мушкой и своеобразным затвором.

И сразу же послали в деревню Сырск организовать молодежь и жителей на возведение укреплений. Вместе с председателем сельсовета обошел все дома. Никто не отказался идти на работу. Грунт на нашем участке попался глинистый, твердый, но каждый старался перевыполнить норму. Часто появлялись немецкие самолеты, обстреливали из пулеметов. Нас инструктировали, что в таких случаях нужно открывать огонь. И стреляли, хотя не видел, чтобы кто-нибудь из обычной винтовки не то, что сбил, а повредил вражескую машину.