— Положите-ка этого Будду обратно, дружище Джонни, — вдруг спокойненько заворковал Линдей на своем диване.

Великан офицер, застигнутый врасплох, замирает, как испуганный кролик.

— Здесь, Джонни, мы не возьмем ни одной вещицы… пока, — подчеркнул он последнее слово. — Думается мне, что этот… мм… мм… дядя Петя может сослужить нам службу. Его надо прощупать… постепенно. Дать сливкам отстояться. А вы спешите. Ай-ай, нехорошо! Тайком. Один. — В ворковании Линдея появляются ноты, похожие на рык тигра. — Забыл о друге… старшем начальнике, которому всегда принадлежит… приоритет! Раскиньте мозгами, если они у вас не куриные, в чем я сомневаюсь. Он ведь знал, что мы пришли? Знал. Но ему в голову не пришло упрятать эти вещи подальше, а он лучше нас с вами осведомлен, какая это ценность. Следовательно, у него есть нечто еще более ценное? Такова логика! Вот об этом и надо подумать, а не бросаться на пустячки, как хорек на курицу. Все поняли, Бидуэлл?

Джонни, потрясенный железной логикой подполковника, молча поставил божка в шкаф, прикрыл осторожно дверцы и на цыпочках, низко опустив повинную голову, прошмыгнул к своей кровати.

Глава седьмая

Полным-полна изба Новоселовых. Уходят одни, приходят другие — отдать последний долг.

В кухне на лавке сидят рядышком Силантий Лесников и старик Костин. Они отдыхают: только что изготовили из выстроганных рубанком досок гроб-домовину для Галки.

В горенке все еще хлопочут Марья Порфирьевна и Алена — убирают, чистят, моют закоптелую избу.

Лерку будит голос крёстной матери:

— Настя в себя зашла. Очнулась. Фершал пулю ей вынул…

Алена, тревожно поглядывая на оцепеневшего у гроба Михайлу Новоселова, подходит к Марье и говорит:

— Уходить ему надо. Пусть прощается. Не ровен час налетят, сгубим мужика.

— Ничего. Дай ему на дочку наглядеться в остатний раз. Моего Димку да Борьку Сливинского бабка Палага в разные концы деревни сторожить поставила. В случае чего упредят.

— Уходить, уходить ему надо! Думаешь, случайно снаряд в Михайлину избу попал? С расчетом били: знали, что партизанит. Пора ему уходить, не донес бы кто.

Алена подходит к Михайле и кладет ему руку на плечо:

— Миша! Миша!

Лерка смотрит на отца. Какой большой — встал и полгорницы занял, сам почти под потолок. Уходит!

— Тятька! Не уходи! Маманя померла. Галка померла. Не уходи, тять!

Отец подхватил ее на руки. Лерка судорожно ткнулась лицом в теплую отцовскую грудь.

— Кажись, сомлела, — обеспокоенно говорит отец и укладывает дочь на кровать.

— Побереги моих-то, бабушка. Все, что у меня в жизни осталось. Эх! Играли мы в бирюльки, цацкались с белыми… Подыматься всем народом надо, пока не побили всех. Под одно крыло собираться. Кума Марья! Алена! Приглядывайте за Настей и девочкой. Соображусь, загляну.

— Иди, иди, Миша. Пригляжу, чать, крестница мне, не чужая. И Настю догляжу. Ты только выжди, на рожон не лезь.

Отец целует Лерку, приглаживает косы, опять целует. Глядит не наглядится. «Одна осталась, кровиночка моя. Выживет ли Настя?» Припал воспаленными губами к голове дочери. Потом осторожно оторвал ее вцепившиеся в телогрейку руки, наскоро набросил солдатскую шинель.

— Учись, Валерия, школу не бросай. Не маленькая, сама понимаешь, что не ученый — слепой… — «Дочка, дочка! При живом отце сирота!»

— Уходи, уходи, Миша! Не проведал бы «бык-корова», он новым властям служит…

Лерка лежала под шубенкой, тряслась в ознобе. Нет шустрой, проказливой непоседы сестренки. Настю застрелили — будет ли жива? Забылась Лерка, заплакала. И маманя умерла. Маманя умерла!

— Мама-ня! Ма-ама…

— Чевой-то ты, Лерушка? Христос с тобой. Мать вспомнила… — утешала, утирала слезы Алена. — Сиротка моя…

В кухню из горенки выглянула Марья Порфирьевна:

— Алена! Подь-ка сюды! Настя родит. Новая напасть — загодя до срока. Беги за Палагой…

Похоронили Галинку. Ни жива ни мертва повернула Лерка с кладбища домой, но крёстная сказала сердечно:

— Ты, Лерушка, поживешь два дня у меня. Сейчас тебе в родной избе небо с копеечку покажется. Маненько охолонешь, обыкнешься с бедой. А мы с Палагой и Аленой избу обиходим, побелим. За Настей и братиком твоим присмотрим, за Ванюшкой…

Вечером, уложив свою «ораву», Марья Порфирьевна села вязать Лизутке платок, думала-говорила про себя:

«Не напасусь шерсти на варежки и носки, все горит на ребятах. Надоели парнишки-штанишники, а теперь Лизутка появилась. В семье дочка прижилась. Ясноглазая. Добрая. Штанишники мои ей во всем угождают. Косы ей отращу. Ленты алые вплету. Вытяну ли? От Ванюши вести нет — извелась вся. Заскочил как-то Михайла на минутку — глянуть на сына новорожденного и Лерку, сказал коротко: „Здоров твой муженек. Только писать ему некогда, скоро идут на задание“. Ванюша. Всего несколько месяцев, как свадьбу отпраздновали, а все больше в разлуке. Кто думал, что побегут мужики в леса дремучие, только бы не попасть в армию белых… Ваня партийный человек, ему от беляков смерть первому грозила. Не таков он, чтобы прятаться, беду народную пережидать, на теплой печи лежа!

— Прости меня, Марья Порфирьевна, — сказал он, — прости, Машенька! Не суди. Не гневайся. Ухожу я в отряд Сергея Петровича. Старый друг там нашелся. Мы с ним при царе грузчиками в Хабаровске работали. В одно время нам лоб забрили, вместе в окопах вшей кормили. Вместе на Уссурийском фронте белочехов били. Вместе от японцев уходили… Гонца прислал: зовет меня в отряд…»

Не удерживала Марья Порфирьевна, не отговаривала своего «короля червонного». Знала — не удержит, вылетит сокол из гнезда!

Ночь шептались Дробовы: обдумывали, как дальше Марье жить-бедовать. Опять пойдет на поклон к дяде Пете. О своих парнишках и не говорил больше Иван Дробов после того, как Марья сухо отрезала:

— Твои. Мои. Чего ты их делишь? Все они мои. Не брошу. Жилы вытяну, с ног свалюсь, околею — ну, тогда не обижайся. А пока жива, живы будут и ребята…

Дядя Петя охотно принял Марью Порфирьевну: «О чем речь? Работница известная». Да! Будто чуяла, боялась с Иваном судьбу связать. На пьянковской мельнице механиком работал. Овдовел. Долго жену оплакивал. Марья как-то на Горяч-камень на берегу Уссури присела — и он откуда ни возьмись. Присел. Перекинулись несколькими словами. Марья, чем-то невольно встревоженная, домой поспешила. В тот же вечер к Насте пришла, хоть и недолюбливала ее за крестницу. Судьбу пытала-гадала.

Настя старые карты раскинула и понесла околесицу о казенном доме и червонном короле у сердца трефовой дамы. Не верила гадалка в душе, что кто-нибудь позарится на вдову с семью ребятишками. Трефовая дама — Марья Порфирьевна — тревожилась от ее туманных намеков, роняла слезы, крупные, как капли дождя в начале грозы, конфузливо вытирала их тыльной стороной многострадальной, заскорузлой ладони.

Однажды Марья застенчиво призналась Насте, что и впрямь появился червонный пышноусый король, да трепещет, не решается она определить свою вдовью судьбу. Господи ты боже! У нее, у трефовой дамы, семеро ложками по столу стучат, а у червонного короля два паренька остались после смерти жены. Вот тут ты и подумай! Ах, на беду, на излишние страдания подвернулся сосед, король червонный!

Думай не думай, а стал частенько захаживать Иван Дробов в Марьину избу. Веселого и легкого нрава оказался захожий гость. Ребятишки к нему как смолой приклеились: вместе салазки мастерят, змея в небо запускают, лук из гибкого тальника гнут; он их и рыбалить учит: как ловчее перемет забросить на матушке Уссури; советует, где вернее рыбу искать, какую наживу на крючок наживлять.

Раскинет ручищи, загребет в охапку семерых Марьиных мальчишек, растущих без отцовской ласки, и задушевным голосом учит их петь веселые и протяжные русские песни. Ребята галдят: «Дядя Иван! Дяденька Иван!»

И когда изредка обращался он к Марье с вопросом и она отвечала ему, то слышала в своем голосе весенний молодой звон.