Окровавленный след привел к болоту, но потом раненый кабан почему-то бросился назад в лес. Почему? Ведь, кажется, только в болоте и прятаться загнанному, преследуемому охотником зверю. Так почему он кинулся назад в старый лес, где среди редких деревьев трудно найти безопасное убежище? И вдруг ему все стало ясно: от болота тянуло дымком. Он еще не видел, откуда идет дым, но отчетливо почувствовал его запах. А потом и увидел. Едва заметный, почти неразличимый дымок поднимался на Ежевичном островке. Так прозвали люди возвышающийся на просторах болота холм, поросший старыми соснами, издали напоминающий большую зеленую копну. Он присмотрелся и увидел, что дымок извивается вокруг ствола толстой сосны, будто там вынимают пчелиный мед или курится само дерево, подожженное молнией. Но гроза уже давно отгремела, а о пчелином меде и речи быть не может. Он догадывался, что там такое, и решил прийти сюда в другой раз.

Раненого кабана он настиг к вечеру. Нашел его в пологом овраге, совсем рядом с берегом Версме, под старой ветвистой елью. Зверь был еще жив, и пришлось прикончить его.

А несколько недель спустя, сунув за пазуху бинокль, он снова пришел к Ежевичному острову. За это время не раз менялась погода: и мороз поджимал, и с крыш капало, и мокрый снег шел, но зима все же взяла верх. Он и невооруженным глазом различил струйки дыма у ствола той же толстой сосны, а когда поднял бинокль, то все увидел словно на ладони: и белеющие пни срубленных деревьев, и следы сапог на вершине холма, и, главное, длинные сосульки, свисающие с ветки толстой сосны, а под ними — дымящую трубу из дуплистого дерева, прижатую к стволу. Дым, поднимающийся вдоль ствола, рассеивается среди веток и не так заметен, как на открытом месте. А наросшую от теплого дыма сосульку только вблизи увидишь… Не было сомнения — на Ежевичном острове живут люди. А что за люди — даже гадать не надо, известно, кто в наше время родной дом меняет на бункер.

О своем открытии Винцас ни с кем и полсловом не обмолвился. Не поделился тайной даже с женой и братом, а себе приказал: забудь, ничего ты не видел, ничего не знаешь и никого нет на этом острове. Никому не проговорился и этой весной, когда обнаружил в лесу следы, ведущие к Ежевичному острову.

Все это промелькнуло перед глазами теперь, в тесном кабинете директора лесхоза Аверко. Его даже передернуло от мысли, как пришлось бы проводить дни в неприютном болоте, жить под землей с этими страшными людьми. Только в самом крайнем случае, когда уже не останется иного выхода, можно согласиться уйти на Ежевичный остров. Но кто знает, как на это посмотрит Шиповник. Лесничий им нужнее и полезнее на своем месте, в деревушке, чем в лесу. Какая непоправимая ошибка, какая глупость допущена, что ни сам Стасис, ни этот Буткус откровенно не рассказали обо всем, не посвятили в свою тайну. Вдвоем со Стасисом они давно бы справились со всей бандой… Шиповника и живым можно было взять без большого труда. Кто-кто, но брат мог сказать, поделиться своей заботой. Сам виноват, что молчал и скрывался от родного брата, словно от злейшего врага. А ведь все могло совсем по-другому сложиться: и Стасис был бы жив, и Агне ничто не угрожало бы.

Он вскочил на ноги, подумав об Агне и о страшных ночных угрозах Шиповника. Внутренняя тревога была настолько сильной, что он не находил себе места в тесной комнатушке, словно запертый в клетку, из которой надо любым способом вырваться. Уже который раз за последние сутки накатывает эта тревога, так и гонит куда-то, гонит, а куда — сам не знает. Вот только не может спокойно усидеть на месте, бегает по тесному кабинету, не в силах дождаться Буткуса, прекрасно зная, что скажет, едва только тот переступит порог. И почему все складывается так невыразимо глупо? Ведь мог же Буткус поторопиться со своим предложением хоть на день. Хотя бы вчера сказал. Как много иногда значит даже один день. Вот как в данном случае. Один-единственный день, а сколько от него зависит. Точнее, сколько зависело от него… «Кажется, идет по коридору», — подумал он, услышав приближающиеся шаги, и тут же на пороге появился Буткус.

— Я согласен, — сказал Винцас и, помолчав, повторил: — Я согласен помочь вам, но с одним условием…

Посветлевшее было лицо Буткуса вновь нахмурилось, и он спросил:

— Что за условие?

— Чтобы все закончить, не откладывая ни на один день.

— Почему? Откуда такая торопливость и зачем она?

— Этой ночью они приходили к жене брата. И я там был.

— Кто приходил?

— Шиповник со своей бандой.

— Расскажите подробно. Постарайтесь ничего не пропустить, — сказал Буткус.

И он рассказал о бессоннице прошлой ночи, о том, как вышел во двор покурить и увидел, как в избе брата зажгли лампу, как прокрался туда и был схвачен, как Шиповник расспрашивал о смерти Стасиса, как угрожал им, а особенно жене брата Агне. Рассказал все подробно, слово в слово повторяя сказанное Шиповником, а закончил так:

— Если мы будем откладывать, если все затянется, они убьют жену брата, потому что она все равно поступает по-своему. Сегодня утром, уезжая, я видел, как она снова зашла в эту свою проклятую читальню. Или она на самом деле не понимает, что ей грозит, или жить надоело бедняжке… Поэтому и говорю, что нельзя тянуть с этим делом. Пока мы будем ждать, пока я буду разнюхивать — они сделают свое. Откровенно говоря, я только из-за нее соглашаюсь вмешиваться в это дело, потому что не вижу, как иначе помочь ей. Политика и остается политикой, но когда близкому человеку угрожает смерть, то сами понимаете…

— Вас я понимаю, — сказал Буткус. — Но не понимаю, как нам уладить все дело, как вы говорите, не откладывая ни на день? Вы что-нибудь предложите?

Он понял, что теперь от его слов будет зависеть очень многое. Понял, что его слова могут предопределить все — даже его собственную жизнь. Но внутренняя тревога не позволяла ему думать спокойно и хладнокровно, а напористо толкала к цели, которую он поставил перед собой и важнее которой в эту минуту не знал. Ему даже показалось странным, что раньше не понимал этого, словно в потемках блуждал, допуская ошибку за ошибкой, а тем временем верная дорога была рядом, следовало лишь трезво оглядеться и взвесить все. Ведь все упирается в Шиповника. С него и следовало начинать. От корней надо было начинать, а не рубить сук, на котором сидишь. Тут и думать нечего, тут все ясно, как на ладони, только надо действовать как можно быстрее, не откладывая ни на час, иначе может быть слишком поздно, лихорадочно убеждал он себя.

— Что вы предлагаете, товарищ Шална?

Услышал вопрос Буткуса и, уже не сомневаясь, сказал:

— Я знаю, где их бункер.

У Буткуса даже глаза на лоб полезли от этого признания. Он не мог слова сказать. Только смотрел расширенными глазами, даже смешно становилось. Но теперь не до смеха, не до шуток.

И он рассказал о Ежевичном острове. Рассказывал торопливо, досадовал на себя, но казалось, что дорога каждая минута, что нельзя сидеть и спокойно рассуждать, а надо сейчас же, сию минуту встать, бросить разговоры, торопиться в лес и сделать то, что он давно был обязан сделать.

Но Буткус не торопился. Выслушав рассказ о Ежевичном острове, не сказал ни слова, сидел неподвижно, вызывая досаду своей медлительностью. «Долго разжевывает», — недовольно подумал Винцас, раскрыл было рот для упрека, но Буткус опередил его:

— А если их там нет? Если они как раз ушли в другое место? Ведь может так быть? Может. Мы должны знать точно и сработать, так сказать, наверняка.

— Можно проверить.

— Как? Сходить и посмотреть? — спросил Буткус, не скрывая едкой иронии.

И эта ирония, и слова Буткуса задели его, он чуть не выругался вслух, вскакивая на ноги.

— А вы хотели бы, чтоб жареные голуби сами в рот залетали? — сказал, тоже не скрывая иронии, но Буткус остался спокоен.

— Неплохо было бы, — улыбнулся он, — но так не бывает. Что вы предлагаете? С чего начать?

— Можно очень скоро узнать — на острове они или ушли.