Моя инициатива на партсъезде в Саарбрюккене весной 1970 года по разработке детализированной концепции реформ не нашла особой поддержки. Для меня было важно внести ясность в вопрос цены, которую потребует политика реформ, и объяснить каждому принцип, согласно которому нельзя использовать одну и ту же часть общественного продукта на различные нужды. И что неплохо бы знать, какие последствия повлечет за собой то или иное перераспределение или новое налоговое бремя. Оказалось, что невозможно заранее обеспечить финансовую поддержку выполнению программы, рассчитанной на не очень продолжительный срок, особенно когда мировая экономика находится в предкризисном состоянии. Молодое поколение критиков, используя старый «попутный ветер», предупреждало, что не следует упорно ссылаться на «силу обстоятельств», при этом они нередко извлекали в качестве аргументов, казалось, отживший свое догматический хлам. Нам не удалось в должной мере воспользоваться своим мандатом и тем самым связать руки оппозиции, непрестанно рисовавшей мрачные картины разорения государства. Между дебетом и кредитом зияла пропасть. На выборах в ландтаги мы потерпели ощутимую неудачу.

Были ли связаны неуверенность и споры между теми, кто просчитывал все наперед, и теми, кто хотел быстрее двигаться дальше, с тем, что на горизонте замаячили новые достижения и новые перспективы? Прошло время, когда можно было неосознанно позволить себе считать будущее простым продолжением прошлого. Вопрос качества экономического роста и смутное предчувствие того, что в современном индустриальном государстве, каковым является Федеративная Республика Германии, действуют собственные законы, будоражили умы еще до того, как закончился первый взлет эпохи реформ.

В целом от нового правительства ожидали больше, чем оно могло сделать. А правительство не было свободно от искушения взять на себя слишком много. Некоторые мои соратники считали, что делают доброе дело, выдавая всякого рода незначительные изменения за реформу или списки пожеланий — за программу. При этом мы не проявляли должной осторожности при рассмотрении ошибочных прогнозов. Но, не будь этих просчетов, мы все равно столкнулись бы с ожесточенным внутриполитическим сопротивлением.

Каков же итог? Мне он кажется столь же уравновешенным, как и воспоминание о годах реформ. Особенно я люблю вспоминать, как духовные силы Германии решительно поддержали усилия по обеспечению мира, реальной демократии и общественного обновления. Особую роль сыграл Гюнтер Грасс, возглавивший большую группу писателей и художников. Он еще во время избирательной кампании 1961 года сопровождал меня на многие мероприятия. Позже он основал свои инициативные группы среди избирателей и, вероятно, обеспечил нам дополнительные голоса и уж, во всяком случае, внес оживление в политическую жизнь. Архитекторы, театральные деятели, представители естественных наук, педагоги помогали нам своими советами и публичными выступлениями. Грасс, Генрих Бёлль, Вальтер Йенс, Макс Фриш произносили речи на съездах партии. Мой слишком рано умерший друг Лео Бауэр, тот самый экс-коммунист, который установил весьма ценные политические контакты с Востоком, был настоящим мастером по части организации дискуссий в узком кругу. Такие дискуссии позволяли проводить корректировку планов и получить полезные рекомендации.

Грасс придумал символ прогресса — улитку. Это никого не ошеломило, но, тем не менее, было воспринято как весьма удачное определение для политики реформ. С годами я уже не знал, что мне делать с этой улиткой. В каком направлении она ползет? И могу ли я знать, кто ее раздавит? Во всяком случае, можно было еще раз убедиться в том, что неизбежного прогресса не бывает. И что исторический процесс сопровождают как спады, так и скачки. А скакать улитка все же не умеет.

Меня порадовала возможность завязать непринужденный диалог с обеими церквами и сузить «серые зоны» тактического общения. При этом я вовсе не пытаюсь создать впечатления, что эти беседы были организованы лично мной. Я уходил своими корнями в протестантские традиции и испытывал неприязнь к верноподданническому лютеранству, при этом жил в Скандинавии и Берлине вместе с евангелистами, от которых меня не мог оторвать даже мой агностицизм, так что мне вместе с другими было не трудно установить партнерские отношения с церквами и религиозными общинами. Представление о том, что политическая программа может заменить религию, было мне, разумеется, так же чуждо, как и мнение, что партия может быть целиком христианской.

А какова темная сторона воспоминаний? Как и многие другие государства, Федеративная Республика не избежала угрозы со стороны терроризма всех мастей. Эта отвратительная угроза не облегчала ни управления государством, ни, тем более, проведения реформ. Организованные из-за рубежа покушения, скажем, на израильскую команду во время Олимпийских игр в Мюнхене, вызывали боль и возмущение. Угоны самолетов, подобные тому, который был предпринят, чтобы добиться освобождения оставшихся в живых после мюнхенского покушения террористов, являлись для того времени неизвестной формой вызова. Все труднее было достичь необходимого сочетания твердости и гибкости. Почти до полного отчаяния довело меня сползание нескольких групп «левого» толка к полнейшей разрушительной деполитизации. Особенно удручающим было то, что в интеллектуальных кругах исследовались причины этого явления, но четких определений не выносилось. То, что иногда зло творили и крайне правые, меня тревожило, но не очень удивляло.

Демократическое государство должно было действовать решительно и последовательно. Иной альтернативы не было и нет. Но я тоже решил противостоять истеричным проявлениям и, по возможности, не дать нанести ущерб правовому государству. Защита жизни граждан и основ общества — это обязанность, которую нельзя отменить. Тем не менее важно разобраться в причинах неправильного развития. А демократия не вправе отрезать путь тем, кто преодолел в себе опасное для общества безрассудство.

Я понял, каким образом запланированные покушения и намечаемые похищения могут изменить собственную жизнь и жизнь всей семьи. И как ты сам себе становишься чужим, когда тебе приходится выступать на больших собраниях, находясь за пуленепробиваемым стеклом. Соответствующие органы сообщили мне, что мои призывы способствовали тому, что первое поколение самозваной «Фракции Красной Армии» лишилось питательной среды. Той питательной среды, которая образовалась на основе смутных симпатий. Но что толку, если она возникала вновь и вновь…

Non olet

Выравнивание линии фронта в восточном направлении явилось своего рода прорывом. И все же внешняя политика отличалась высокой преемственностью. А как могло быть иначе? Я не изменил своих убеждений точно так же, как и не сжег при переезде из министерства иностранных дел во дворец Шаумбург свои документы. Однако новая боннская оппозиция была плохо подготовлена к своей роли и никак не хотела отказаться от идеи превратить внешнюю политику во внутриполитическое поле битвы. Такому искушению подвергается любая оппозиция, и в первое десятилетие существования Федеративной Республики ему поддалась и германская социал-демократия. В данном конкретном случае добавилось то обстоятельство, что, когда речь шла об отношении к державам-победительницам, а особенно об отношениях между Востоком и Западом, каждый раз поднимался вопрос раскола Германии и пути его возможного преодоления.

Дискуссия относительно заключения договоров оказалась более неприятной, чем я ожидал. Это было связано не только с тем, что руководство ХДС и многие его сторонники свыклись с представлением о том, что им на роду-де написано быть правящей партией. Кроме того, они, вероятно, считали себя семи пядей во лбу в решении вопросов внешней и внутригерманской политики. Так или иначе, но споры вокруг договоров переросли в борьбу за смещение правительства.

Мой предшественник на посту министра иностранных дел, а в то время председатель комиссии по иностранным делам бундестага Герхард Шрёдер не скрывал (в том числе в выступлениях перед общественностью), что цель ХДС состоит именно в этом. В начале 1972 года он писал: «„Нет“ договорам — это своего рода водораздел между правящей коалицией и оппозицией». Все мы понимали, однако, что, когда за год до этого Шрёдер находился с «разведывательным» визитом в Москве, он занимал вполне умеренную позицию. Слушая тогда его отчет, я думал, что он и ряд его друзей по партии не будут создавать препятствий на пути к ратификации договоров. Правда, он не выступал от имени тех христианских демократов, которые, не будучи у власти, никак не могли совместить желаемое с действительным. Теперь же, спустя год, я сожалел, что Герхард Шрёдер поставил на первое место мнимые интересы партии и отбросил собственное благоразумие.