Оказалось, что у нее испортился телефон, а ее с минуты на минуту должны соединить с Парижем, где сейчас находится ее сын.

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторяла Ирочка с сухой покорностью.

Женщина набрала нужный номер, и скоро дело было устроено. До разговора с сыном оставалось минут пятнадцать. Она села в прихожей у столика.

— Давайте, деточка, познакомимся, — мягко и в то же время настойчиво сказала соседка.

«Сейчас начнет расспрашивать про Володьку», — с раздражением подумала Ирочка. Но она ошиблась.

— Меня зовут Елена Васильевна! — Протянув Ирочке руку, она с достоинством добавила: — Елена Васильевна Крохина.

Ирочка нехотя представилась.

Ей хотелось думать о Володьке, о том, где он сейчас, о завтрашнем дне, но — ничего не поделаешь — приходилось поддерживать разговор.

— Нельзя быть такой мрачной, — говорила Елена Васильевна своим мягким и настойчивым голосом. При этом она оглядывала Ирочку так, словно собиралась шить ей платье. — По специальности я врач–гомеопат, — продолжала она. — А вы деточка, учитесь?

Ирочка не без вызова ответила, что работает в бригаде специалистов по наружной реставрации домов и занимается физическим трудом. Елена Васильевна тонко улыбнулась.

— Не верю я вам, деточка, — сказала она. — Руки, руки… Они не только не знали тяжелого физического труда, но и не годятся для него.

И уже серьезно, с видимым участием она добавила:

— Да и вся ваша конституция не такова…

— А какова? — недружелюбно спросила Ира.

— Какова… — Крохина на мгновение задумалась. — Как вам объяснить? На месте вашей мамы…

— У меня нет мамы.

— На месте ваших близких я не разрешила бы вам заниматься тяжелой физической работой.

— Почему? Я не калека.

— Потому что ни работе от вас, ни вам от работы проку не будет.

Зазвонил телефон. Говорили из Парижа. Ирочка ушла на кухню. Она не хотела вслушиваться, но все–таки невольно поняла, что сын Крохиной — спортсмен и что он должен вернуться домой из поездки по Европе недели через две.

Разговор продолжался несколько минут, затем наступила тишина.

— До свидания, Ирочка! — мягко и в то же время настойчиво сказала Крохина. — Надеюсь, еще увидимся.

— До свидания, — откликнулась Ирочка.

Наконец она осталась одна.

…Володька летел вниз по лестнице, сотрясая все вокруг. У выхода он нагнал Светлану. Нисколько не удивившись, она повернула к нему свое беленькое личико.

— Что? На зуб не положили?

Володька мог сбить ее с ног, до того она задела его за живое.

— Ты!.. Желтая!.. Дыми знай!

На улице под действием светлых и нежных сумерек Володька немножко остыл. Что же в самом деле получилось? Ведь он же честно не хотел идти к другой… Он предпочитал Ирочку. Предпочитал. Слово–то какое! Не просто почитал, а предпочитал, то есть как бы прямо молился на нее. А она — «гуд бай»! Глупое и чужое выражение, враждебное Володьке! Что же теперь делать? К Соне!.. Пусть это знает! Но если бы на самом деле знала, плакала бы, тогда была бы месть. А то ведь и не узнает. Володька не хотел посвящать Ирочку в свое прошлое, а само прошлое думал поскорее ликвидировать. А она — «гуд бай»! Вот положение!

Он стоял на остановке троллейбуса, пропуская мимо себя очередь. Куда пойти? Домой? Что это за дом! Там теперь пусто. Спать еще рано. Вернуться к Ирочке невозможно. Кажется, он начинает понимать ее характер. Занозисто устроена! Но что же делать сейчас? Выпить, вот что! Он не хотел… заставили!

Пить одному Володьке было скучно. Он решил купить вина и поехать к Соне.

Не застанет дома — неважно, он подождет, соседи его знают, ключ у них. Костюм, так ладно сидевший на нем, раздулся от запрятанных в карманы бутылок. Еды Володька не покупал: у Сони всегда что–нибудь находилось.

Он стоял на пустой площадке трамвая, двигавшегося по глубинным переулкам Москвы, в который раз думал об одном и том же. Он был оскорблен, унижен, озадачен. В самом деле, что же это такое? Она ничего не позволяет и еще гонит, когда ты даже и не думал ничего себе позволить. У Володьки были свои правила, которыми он без стеснения руководствовался в отношениях с девушками. Правда, иногда его прогоняли, но так, как с Ирочкой, еще ни разу не получалось. С этой не знаешь, что сказать, куда руку положить. Неужели такие бывают! Значит, бывают. Удивительно! Откровенно говоря, знакомств с девушками у него и было–то всего ничего, но, может быть, он водился не с теми, по которым стоит страдать?

Володька вскипал, остывал и снова вскипал. Да, теперь он едет к другой, к Соне. Пусть та, которая прогнала его, хоть умрет. Он и не вспомнит о ней. Так говорил себе Володька, все время думая об Ирочке. Всеми своими мыслями он был с ней. В сущности, ему вовсе не хотелось ехать к Соне. Была минута, когда он чуть–чуть не спрыгнул с трамвая и не завернул в общежитие.

Соня встретила его в дверях полураздетая, с голыми плечами.

— Жарко, — пояснила она.

Как всегда, дверь у соседки тотчас открылась и сразу захлопнулась.

Володька долго возил ногами о половик, иначе Соня не впустила бы в свою чистенькую, как снег, комнату.

Он стоял в этой узкой комнате, видел голые плечи Сони, вдыхал гвоздичный запах ее замкнуто–белоснежного мирка и удивлялся. Словно что–то переменилось и в нем, и в Соне, и во всем этом мирке, который еще недавно казался ему таким уютным. Он, как бы сказать, разочаровался, что ли…

Однако надо было что–то говорить, потому что Соня смотрела на него с недоумением.

— Привет! — с деланной веселостью сказал Володька.

Соня не улыбнулась.

— Ты что, не рада?

Соня молчала. Это было ново. Обида? Не может быть! Неужели и здесь, как говорят шоферы, тоже прокол?

— Привет! — повторил Володька. — Не слышишь?

— Слышу, не глухая.

— Может, ретироваться? Могу.

— И так по месяцу глаз не кажешь.

Ах, вот что… Это уже легче.

— Где же по месяцу? От силы две недели.

Не меняя угрюмого выражения лица, Соня сказала:

— Карманы лопаются. Ставь на стол свои бутылки.

— Пустяки… Пивко и бутылочка крепленого.

— Костюм жалко.

От пола с белой дорожкой до потолка с гофрированным шелковым абажуром Володьку окружали чистые, накрахмаленные, натертые до глянца вещи. Еще недавно все здесь нравилось ему: и белая дорожка, и шелковый абажур, и, главное, сама Соня. Теперь он почему–то подумал о том, что Соня на шесть лет старше его, а белая дорожка и шелковый абажур казались ему старыми и скучными.

— Что ты меня рассматриваешь! Забыл? — недовольно спросила Соня и пошла в угол за кровать приодеться.

Володька и не думал сравнивать, он честно хотел забыть Ирочку, и все–таки она явилась, как на экране в кино, явилась и уплыла. На сердце у Володьки сделалось тревожно и тоскливо.

— Довольно! — крикнул он. — Давай, Софья, повеселимся.

Соня опять промолчала. «Обижается, — подумал Володька, — значит, дорожит».

— Что ж, как слепой с немым будем? — пошутил он.

Соня небрежно поставила тарелки и стала резать сухую колбасу.

— Пей.

— А ты?

— Тебе хочется, мне — нет.

— Закуска для крепленого не подходит.

— Извини, не знала, какое принесешь.

Володька выбил пробку лихим приемом опытного специалиста. Крепленое вино он смешал в чайной чашке с пивом. Принарядившаяся Соня казалась ему все такой же поблекшей и старой. Он кивнул, чтобы села рядом. Но Соня не села. Она, как чужая, стояла у кровати со скрещенными на груди руками.

— Соня, — с глубоким значением сказал Володька, и недоумевая и приказывая.

Она тяжело вздохнула.

— Ну, ну, — буркнул он и поднес чашку ко рту. Это было невкусное пойло, к тому же теплое. Но кто же пьет для вкуса? Володька без всякого аппетита ел сухую колбасу, запивая ее пойлом. Соня стояла неподвижно, заслоняя собой кровать, на которой громоздились подушки, всегда восхищавшие Володьку. Он много раз пытался так же взбить свою единственную подушку, но ничего не получалось. Эти подушки вроде бы и не лежали на одеяле, а хотели взлететь к потолку, надутые неведомым воздушным веществом.