Конечно, она ничего не знала, забыв все танцы давнего балета и не умея придумать ничего другого.

Это понимал и Анвер, а потому под энергичный счет «Хлестакова в юбке» мы делали все так, как подсказывал мой партнер.

Евгений Данилович следил за нами, и глаза у него постепенно добрели.

— Раюша, когда щелкаете пальцами перед носом своего пастуха, подчеркните шуточность! — воскликнул он, опять увлекшись работой. — Пощелкайте сильнее! Это чисто башкирский жест, и надо обязательно донести до зрителей национальный колорит…

Мы повторили новый конец танца увереннее. Евгений Данилович уже улыбался.

— Раюша, вы теперь в конце не лбом прикасайтесь к Анверу… Теперь пора ласково коснуться щекой щеки пастуха…

— Черт побери, значит, не напрасно я сегодня так старательно брился! — пошутил мой пастух.

— Ладно тебе, — улыбнулась наконец и Анна Николаевна. — Поосторожней хватай Раю при поддержках. Ты же не черный бай, а робкий юноша… И-и, раз!

Мы опять развеселились, начав работать. Анвер так хорошо играл свою роль, что даже будто затрепетал, когда я, обняв за шею, коснулась щекой его щеки. Я бы сказала, что даже слишком, потому что после команды «Стоп!» он не сразу отпустил меня, и получилось довольно глупо.

Но, конечно, Евгению Даниловичу этого было мало. Он добивался естественности поведения, и не знаю уж сколько раз возвращал нас с Анвером «к печке».

Только увидев, что мы сильно устали, он сжалился:

— Спасибо, хватит! — И лукаво добавил: — Ну, сегодня мы закончили работу намного позже, но зато завтра… Как говорил один мой друг: зато завтра мы начнем намного раньше…

Прошло еще несколько пасмурных дней. Однажды рано утром, выйдя на верхнюю палубу, я не поверила своим глазам — из-за горизонта выплывало огромное, по-летнему ослепительное солнце. Но моя ласковая речка казалась незнакомой. Она зловеще блестела зеленой водой и мрачными тенями прибрежных деревьев. Плеск быстрины слышался угрожающе сильно. Верховой ветер будоражил поверхность воды и гнал волну. Кое-где на гребешках вскипала розовая от утреннего солнца пена.

Холодище наступил осенний. Зато на небе не виднелось ни единого облака.

Я, сбегая по трапу, крикнула на весь пароход:

— Солнце! Ура! Съемочная погода! Вставайте!

Пока я надевала лыжный костюм, чтобы не простудиться во время занятий, повсюду захлопали двери, затопали бегущие ноги. Заботливой Лене никого не пришлось будить.

Свои ежедневные занятия я начала, ежась от холода, хотя и пристроилась за рубкой рулевого с подветренной стороны. На плотах, которые плыли мимо, люди были в брезентовых плащах и ватниках.

Над озером, за деревней Старый Куштиряк, нам тем не менее пришлось сниматься полуголыми в своих балетных костюмах. Я стучала зубами в красном разорванном платье. «Камыши» дрожали в прозрачных хитонах. Даже сквозь загорело-розовый тон, которым были покрыты наши руки и плечи, проступала синева, и было заметно, что кожа стала пупырчатой, как апельсиновая кожура.

Анвер был в лучшем положении. Обутый в сапожки с войлочными голенищами и одетый в шерстяные домотканые брюки, он подставлял холодному ветру только широкую грудь в разорванной рубахе. Но и у него посинели губы.

Танцы наши не отличались особым мастерством, несмотря на все предшествующие репетиции. Как мы ни старались, ноги нас не слушались. А пока Валя с Васей хлопотали у аппарата, мы успевали почти закоченеть.

В один из таких перерывов я внезапно заметила, что на алюминиевых стульях вместо Анны Николаевны и Вадима сидят незнакомые пожилые мужчины. Один в распахнутом на толстом животе плаще и надвинутой до самых торчащих бровей шляпе, другой — худощавый, с поднятым воротником драпового пальто и скучным выражением болезненного лица.

Редкий гость на съемках, Михаил Алексеевич склонился над ними сзади и что-то шептал, указывая на съемочную площадку. Тут я встретилась взглядом с маленькими бесцветными глазами, важно смотревшими из-под густых бровей, а потом с мелькнувшими желтоватыми белками человека с больной печенью.

— Кто это? — спросила я у стоящего рядом Анвера.

— Судя по улыбкам Анны Николаевны, важные шишки! — усмехнулся он.

Да, Анна Николаевна, кутаясь в нарядный пушистый жакет и ласково улыбаясь, что-то говорила то бровастому толстяку, то болезненному человеку без шляпы. Вадим тоже почему-то явился в новом красном свитере, но стоял поодаль, лишь иногда поглядывая на гостей.

— Внимание! — прозвучал усиленный репродуктором голос Евгения Даниловича. — Включить свет!

Нас снимали еще много раз, но перерывы, надо сказать, сильно сократились. Валя и Вася торопились как никогда, и стало ясно, что на съемке в самом деле присутствует начальство. Толстяк вскоре застегнул плащ и поднял воротник, а другой из желтого превратился в синего. Потом они в сопровождении Михаила Алексеевича пошли к «козлику».

Мы же, полуголые, все ужасно разозлились на это невнимание тепло одетых людей и стали танцевать с такой экспрессией, что согрелись, а наши плечи и руки наконец приобрели естественный оттенок.

Когда выключили фонограмму, Анвер сбросил меня с плеча на землю, как тюк, и, тяжело дыша, сказал:

— Согрелась наконец?

— Да, уж ты постарался! Тормошил, как куклу… — сказала я, оглядывая свои голые руки, с опасением увидеть следы его железных лапищ.

— Во-первых, пастух и должен был убедиться, что невеста жива-здорова, а во-вторых, у тебя от холода носишко стал таким же синим, как глаза… Надо было спасать!..

— Прекрасно спаслись! — похвалил нас Евгений Данилович. — Можно считать, что этот дубль самый удачный. Спасибо. Съемка окончена!

Он начал растирать свои красные озябшие руки и, лукаво улыбнувшись, добавил:

— Рад, что приезд начальства подействовал на вас вдохновляюще!

— А кто они? — спросила я, натягивая поверх своих красных лоскутков лыжный костюм.

— Представитель главка! — начала Анна Николаевна.

— Который без шляпы, — добавил Анвер, поднимая воротник куртки неуловимо выразительным жестом болезненного гостя и придавая лицу кислое выражение.

— Не балагань! — прикрикнула на него Анна Николаевна и с подчеркнутой уважительностью сказала: — А другой — директор киностудии. Очевидно, они найдут время побеседовать и с вами.

— Вот как! — улыбнулась Фатыма, грациозным движением кутаясь в пуховый платок. — Это очень трогательно.

Я внезапно поняла, что недоброжелательство к приезжим вызвано заметным расположением к ним Анны Николаевны. Их встретили так же, как два месяца назад встретили меня.

Теперь я сама осуждающе наблюдала их дружеский разговор с ней и, как ни странно, никакого раскаяния за это не чувствовала.

— А что там, на пароходе, стряпали сегодня? — спросила я у Альфии, когда мы уселись в автобусе. — Ты не знаешь?

— Биточки с макаронами, потом щи и компот, — с готовностью ответила моя маленькая подружка. — А еще курицу жарили! Я видела, как в духовку ставили. Этим дяденькам… И картошка, то-оненько нарезанная!..

Все так захохотали, что шофер, притормозив, обернулся. Альфиюшка стала обиженно объяснять по-башкирски, и все захохотали еще громче. Я уже начала понимать с пятого на десятое и тоже смеялась.

— О чем это вы? — не выдержал шофер.

— Альфия объяснила начальству, как изжаренное для них куриное мясо полезно нашим балеринам, — сказала я, вопросительно глядя на Анвера.

— Смотри-ка, — удивился он, — поняла все правильно…

Смеялись всю дорогу, выспрашивая у раздосадованной Альфиюшки разные подробности.

За обедом тоже все острословие оттачивалось о жареную курицу, и это начало надоедать. Я поспешила к развешанным на стене газетам. Но обед после целого дня, проведенного на холоде, действовал усыпляюще. По два раза перечитав и все равно не поняв половины, я пошла в боцманскую каюту.

Нырнув под одеяло, я сразу же закрыла глаза и, наверное, не открыла бы их до утра, если бы меня не разбудил шум. Над моей головой так стучали и топали, что я, наспех одевшись, выскочила на верхнюю палубу.