Когда в этот лязг и грохот врывается разъяренный рев автомобильного гудка, чертыханье пешехода, или, еще хуже, когда колесо вдруг ныряет куда-то… Какое безобразие! Где это видано, чтобы в современном столичном городе было столько канав, рытвин, ухабов? И тогда руке — все той же руке! — приходится сознаться, что она испугалась, ах как испугалась! Соскользнуть вниз, к поясу, еще ниже, чтобы обхватить тело друга (очень странного друга) там, где оно, расширяясь, сливается с седлом. А оказавшись там, рука мало-помалу свыкается с новым положением. Чтобы было совсем удобно, Марианна приникает всей грудью к его спине, лицом зарывается в ложбинку между лопатками, подлезая под воротник, как под крышу… Как стучит сердце! Как неистово, волнами отливает и приливает кровь! Боже, как она трусит и как ей сладко. Кажется, что вот-вот «Ламбретта» (милая «Ламбретта»!) оторвется от асфальта, взмоет ввысь, наберет высоту и полетит над городскими крышами, между куполами и колокольнями, заводскими трубами и небоскребами, что от городского шума останется лишь легкое жужжанье — звуковой фон; что притормаживать или убыстрять полет придется в зависимости от чередования облаков и просветов чистого неба, от изменчивых воздушных течений… Но в самый интересный момент (ах, зачем было так резко его обрывать, почему не продлить еще?) — вжик! — завизжали, шаркнув по асфальту, резиновые покрышки, мотороллер подскочил еще раза два и остановился. Что это? Приехали? Куда? Но мотор продолжает стрекотать. Сальваторе подстегивает его еще, словно собираясь тронуться дальше. Значит, это просто очередной светофор? Нет. Что-то другое. Сальваторе что-то сказал.

Марианна: — Что? — Она не разжимает рук; не открывает глаз, отстаивая свои заоблачные высоты.

Сальваторе снова сказал что-то. Марианна опять не уловила слов, но почувствовала тон. Тон был повелительный. Она отрывается от спины своего избранника, встряхивает головой. Молча улыбается. Немного погодя размыкает веки. Медленно-медленно, чтобы продлить удовольствие, просмаковать радость встречи с новым местом — местом новой жизни, так, чтобы встреча получилась робкая, сдержанная и в то же время означала бы: Ты — мое. По мере того как Марианна открывает глаза, перед ней возникает как бы слой за слоем, снизу вверх, сначала тротуар, покрытый сухими кленовыми листьями, потом серый цементный цоколь — основание ограды, похожей на ограду ее двора, и сама ограда — уже не просто похожая, а — увы! — та самая; за ней — знакомый двор, так называемый «сад» с непросыхающими лужами и двумя рядами дохлых кленов, вокруг — серые коробки домов с башнями из небьющегося стекла, внутри которых тянутся вверх лестницы, освещенные не лучше, чем морги.

Марианна отрывает взгляд — иначе не миновать ему незашторенного окна, из которого шпионит, держась за занавеску, ее мать.

— Ты привез меня домой, — прошептала она.

Сальваторе: — Домой.

— Что?

— Я сказал: домой.

— Повернись, я же ничего не слышу.

Он хорошо сделал, что не повернулся; не та>к-то просто сказать: «Я к маме не вернусь. Ни к маме, ни на завод.»

— Недостаточно разогрелась?

— Что?

— Я говорю: может, тебя еще покатать? Чтобы ты лучше согрелась?

— Я хочу к тебе.

Сальваторе: — Ты такая же, как все. Ничем не отличаешься. Ничем.

— Да повернись ты, в конце концов! Поверни голову, я не слышу, что ты говоришь!

Сальваторе (немного громче): — Ты такая же, как все.

Марианна не понимает, она все еще погружена в себя:

— Ну конечно, как все.

И лишь проговорив это, испуганно отпрянула, словно перед ней разверзлась пропасть. И — ринулась к ее краю:

— Прошу тебя! Увези меня отсюда! Умоляю… На коленях молю…

— Но чтобы встать на колени, тоже надо сойти…

— Если так…

Она сходит с мотороллера и, хотя Сальваторе не удостаивает ее взглядом, она все еще не верит. Она расстроена: что за злая шутка! И чем дольше она длится, тем становится более жестокой, идиотской, невыносимой. Если он такой, если с самого начала способен испортить то, что… то, что нельзя откладывать даже на один час…

— Скажи мне, Сальваторе! Скажи, что мне делать?!

Сальваторе: — Погода скверная. Я закоченел.

Теперь он заговорил своим настоящим голосом, голосом своих обычных монологов. Стал самим собой. Но ненадолго.

— Что тебе делать? И ты спрашиваешь об этом меня? По воскресным дням не советую тебе ходить ни в парк, ни на бастионы. Там слишком много конкуренток. Я поеду, пусти!

— Сальваторе, любимый мой, любимый…

— Послушай. У меня у заставы есть малышка, ростом чуть повыше тебя, рыжая, с серьгами полумесяцем. Она хотя бы не разыгрывает из себя порядочную. Почему бы тебе тоже не надеть сережки полумесяцем? Или надеялась, что я тебе куплю?

XXXIII

Врачу она звонила утром, как только по соседству открылся бар с телефоном; потом напоминала еще — в двенадцать, в три, в семь вечера.

Приехал он только в десять. И рухнул без сил на стул возле широкой двуспальной кровати — не сняв пальто, не обратив внимания, что на спинке висит комбинация. Шляпу положил прямо на пол.

Аделе Колли: — Я уверена, что у нее воспаление легких. В тяжелой форме. Кому знать, как не матери… Моя Марианна крепче иного мужчины. Вся в меня. Да, любезнейший, чтобы сделать заключение, надо знать, что перед вами за человек. Мою Марианну могло скрутить только воспаление легких. И все по вине одной интриганки, которая не посмела переступить порог моего дома… вас даже не интересует, когда это было? Может, я и ошибаюсь, но, по-моему, вас ничто не интересует. Так вот, это было вчера, в воскресенье. Я ей говорила: был бы молодой — ладно, а то ведь старик. Значит, время подошло. Я ей даже предложила: сходи лучше с Карлиной в кино, у нас тут недавно открылось совсем рядом — в пяти минутах ходьбы, так что и тридцати лир на трамвай тратить не надо… Чуяло мое сердце… Недаром говорят, сердце матери… Только вы мне не поддакивайте. А то подумаю, что вы просто так, чтобы сделать мне приятное.

Врач (про себя): «Если она мне не предложит чашку кофе…»

— Когда она вернулась с похорон, я с первого взгляда поняла. У тебя, говорю, воспаление легких. А она молчит, ни слова. Нечего, говорю, притворяться. Не прекрасно ты себя чувствуешь, а очень, очень плохо. Вы видели, какое у нее лицо? Со вчерашнего вечера такое. Слова из нее не вытянешь. Хоть бы подала знак рукой… Много ли надо матери с дочерью, чтобы понять друг друга… Сами посудите: молчит и ничего не ест. Чего я ей только не предлагала: и теплого лимонного сока, и бульончика, и гоголь-моголь, и кофейку. Ни в какую!

Врач: «Самому просить неудобно… Только что вошел… Первый раз в доме… Кажется, я даже не представился… Разве что назваться, снять пальто…»

— Что я пережила за последние сутки! Врагам своим не пожелаю. Не говоря обо всем прочем. В семь утра я уже была в соседнем баре — звонила вам. Четыре раза спускалась. Сто лир извела. Ну да ладно, не обеднею… Главное, приходилось бросать бедняжку одну в таком состоянии. Если бы вы потрудились на нее взглянуть, вы бы меня поняли. Мы же не богачи, у нас телефона под рукой нет, прислуги тоже…

О том, как накануне вечером она листала в отчаянии телефонную книгу — искала врача посолиднее, — Аделе Колли умолчала. Сейчас, поразмыслив, она соображает, что мог бы прийти доктор Агостони, ведь она дала свою фамилию и адрес его медсестре, то бишь секретарше, да еще наказала, чтобы та непременно передала, что случай тяжелый — двустороннее воспаление легких. А у этого на физиономии написано, что он из соцстраха. Не нагрянул бы теперь и Агостони… То не было ни одного, а то окажется два врача сразу!

Аделе Колли (разнылась): — Ведь у богатых как заведено: если врача нет на месте, вызывают другого. Уже не говоря о том, что для них врач всегда на месте… Я тоже, знаете, подумала, зачем мне ждать соцстраховского. Послушаю-ка я кассиршу. Она меня, правда, до этого в глаза не видела, просто сжалилась над моим горем, посоветовала. «Почему бы, — говорит, — вам не вызвать кого-нибудь другого? Хотите, я сама позвоню? Я знаю одного, очень приличный врач и просить себя не заставит…» Я говорю: «Легко сказать, а больничный лист кто выпишет?» На завод-то ведь больничный лист надо представить! Моя дочь не из тех, что сидят дома, с утра до вечера перед зеркалом вертятся. У нее, чай, постоянное место есть на заводе «Ломбардэ»!