Гавацци почему-то встает.

Пассони: — Ты что, боишься, что массы тебя не услышат?

Гавацци садится. Она готовила свое выступление, фразу за фразой, всю неделю: на работе, в трамвае, дома. Она решила не быть на сей раз Гавацци — от язвительных замечаний, выпадов, инсинуаций и проклятий воздержаться. Молчи, сердце, молчи! Иначе поднимут тебя на смех, Пассионария! Если они и согласятся с тобой или сделают вид, что согласны, то лишь потому, что побаиваются тебя, а не потому, что поймут. Возможно, услышав твой вопль о помощи, они даже смогут разобраться, какие тобой движут чувства, но в сущность — а дело в ней! — они вникнуть не в состоянии. Молчи, сердце, молчи! Пусть говорят факты. Факты же таковы. И Гавацци излагает самую суть их, в хронологическом порядке. Сначала несколько слов о том, что им предшествовало, то есть об установке новой машины, сконструированной инженером д'Оливо. Затем несчастный случай с Андреони. Невозможность установить его причину. Единодушный отказ рабочих цеха «Г-3» работать на «Авангарде». Приход Марианны Колли, которую взяли на завод в самый разгар увольнений. Провал попытки объявить ей бойкот. Удаление из цеха Берти. Таковы факты. Что было потом? Потом появился Бонци. Впрочем, может быть, его появление уже было предусмотрено планом замены старых мастеров-практиков молодыми специалистами с высшим образованием. Странное поведение этого Бонци, как раз принадлежащего к категории молодых специалистов с высшим образованием, Бонци, который занял место Берти после того, как тот… Нет, кажется, об этом она уже говорила. Им только попадись — сразу перебьют, скажут, повторяешься. О чем, бишь, надо было еще сказать? Черт возьми, какая странная штука! Эта история, изложенная в виде голых фактов, совсем не похожа на тот роман с продолжением, как это ей казалось до того. Может, она переборщила — была слишком сдержанна? Или, пытаясь быть как можно более объективной, что-то недоговорила, недостаточно подчеркнула взаимосвязь событий? К счастью, у нее есть про запас одна «бомба». Она решила ее придержать — пусть взорвется в конце и ужаснет всех. Держись, Гавацци, не будь такой, как всегда! Никаких комментариев. Самым спокойным, даже смиренным тоном выдай свою «бомбу», и все.

— Итак, против нас замышляется очень опасный маневр: дирекция задумала убрать все крутильные машины до единой и заменить их «Авангардами». Вот что нас ожидает, товарищи.

Ну как, кончила? Мертвая тишина. Видно, знаменитая «бомба» оказалась всего лишь бумажной хлопушкой… Или она недостаточно ясно выразилась?

Гавацци (нервничая): — Поняли вы или нет?! Постепенно исчезнут все старые крутильные машины! Не знаю, дошло ли до вас…

Она хочет говорить громче и не может — пропал голос. Теперь она бы не прочь снова стать прежней Гавацци, да не получается. И это тоже не получается! В отчаянии она снова впадает е полемический тон, предпринимает неуклюжие наскоки, повторяет обрывки уже сказанных фраз, добавляет подробности, которые либо не нужны, либо уже содержались в ее первом выступлении. Она сама это понимает, волнуется еще больше, выкрикивает какие-то избитые лозунги, некстати цитирует Маркса. И, окончательно потеряв самообладание, возмущается недомыслием, равнодушием, бюрократизмом так называемых рабочих партий…

Гуцци (видя, что Дзанотти невозмутим — продолжает делать пометки на исписанном листке блокнота): — Ладно, Гавацци, закругляйся!

Гавацци умолкает, с трудом наклоняется за сумкой, прислоненной к ножке стула, выпрямляется с таким видом, словно хочет сказать: «Ну, что ж, раз Гуцци торопится, давайте его уважим. Зачем же неволить человека…»

Дзанотти снимает очки и делает Гавацци знак сесть. Та безропотно подчиняется.

— Я благодарю товарища Гавацци за прекрасное выступление.

(Формула — всегда одна и та же. Меняется лишь эпитет: выступление может быть содержательным, результативным, пространным, мотивированным, убедительным).

— Приступим к обсуждению. Ввиду позднего времени прошу, товарищи, выступления не затягивать.

Молчание. Будь это в начале заседания, когда собравшимся здесь людям, простоявшим по восемь часов у станка, помимо всего прочего, хотелось выговориться, одного выпада Гавацци насчет «так называемых рабочих партий» было бы достаточно, чтобы вызвать целый трамтарарам. Все бы наперебой просили слова для возражения, для справки, для ответа. А сейчас молчат. Поздно, поздно, поздно! Уже двадцать минут девятого, а по часу и Дзанотти, самым точным из всех, даже двадцать две. Холодно. Гуцци и Пассони, которые, войдя, сняли было пальто, снова оделись, Пассони даже поднял воротник. Если Дзанотти не сделал того же, то лишь потому, что все-таки Внутренняя комиссия — не зал ожидания третьего класса. Закурили. Дзанотти и Гуцци курят сигарету за сигаретой. А Пассони опять взялся за свою тосканскую сигару, которая гаснет, как только он вынимает ее изо рта. Как уселись вначале за большой стол, так и сидят, каждый на своем месте, а пепельница одна, и кажется, что присутствующих сейчас больше всего беспокоит, чтобы было куда стряхнуть пепел. Нет, не та стала Внутренняя комиссия, не та… А что ж Гавацци? Она, бедняга, не курит. Просить слова — невправе, так как только что выступала; и уйти не может, потому что обсуждается ее сообщение. Она потерпела полный провал. Почему?! Ведь так тщательно готовилась, так старалась избежать обычных промахов, так была уверена, что всех поведет за собой!

Дзанотти: — Слово товарищу Пассони.

Пассони: — Я хотел сказать, что Гавацци изложила вопрос не совсем членораздельно. Может, это моя вина, но я, признаться, ничего не понял.

Гуцци: — Ну вот! Теперь устроим суд над Гавацци… Ты сомневаешься в ее искренности, что ли?

Пассони: — Ну, например, по какой причине все-таки выставили из цеха старого мастера, если он выполнил приказ дирекции и уговорил девушку остаться? А этот новый, с дипломом… Как надо понимать его действия? Как зондаж по поручению дирекции? Под видом сочувствия рабочим?

Гуцци: — Все это не имеет ровно никакого значения.

— Дай сказать, что ты вмешиваешься?! Есть еще другая сторона дела, отнюдь не маловажная и в сообщении Гавацци никак не отраженная. Как можно объявить войну машине, вызвавшей один несчастный случай, пусть тяжелый, очень тяжелый, но все же один… — Пассони плюет через левое плечо… секундная пауза — Когда на «Ломбардэ» есть немало станков, на счету которых по два, по три, по четыре и более увечий? И, насколько мне известно, никто даже не заикался о том, чтобы объявлять им войну! В общем, смотрите сами: мне лично с этим «Авангардом» никогда не приходилось иметь дело, я его в глаза не видел. Я просто задаю вопрос, высказываю сомнение.

Гуцци: — Старая песня. Мы только и знаем, что высказываем сомнения…

Пассони: — Песня действительно старая, и доказательством тому служит то, что ты ополчился против меня, хотя я поддержал твой же тезис.

Гуцци: — Ну, это уж ты загнул! Какой такой тезис? Никакого тезиса я не выдвигал!

Дзанотти: — Товарищи, не вынуждайте меня все время призывать вас к порядку. Договорились? Товарищ Гавацци, я считаю, что пока суд да дело тебе следует рассеять сомнения, возникшие у выступавших. Гавацци! Я к тебе обращаюсь…

Как горох об стенку. С того момента, как Гавацци, закончив свое сообщение, села на место, она словно оцепенела, застыла. Полузакрытые глаза смотрят тупо, безжизненно. Она полностью выключилась. Как будто «Г-3» где-то в Австралии, а замена старых машин «Авангардами»… Впрочем, если они старые, то почему бы их действительно не заменить?

К счастью, Дзанотти умеет вести собрание. Правда, некоторые считают, что строгость его граничит с бюрократизмом. Возможно. Но это единственный способ удержать баржу Внутренней комиссии в фарватере, иначе ее, того гляди, занесет.

— Товарищ Пассони, ты кончил?

— Да, да. Хочу только добавить, что Гуцци прав (хоть ему и досадно, что я с ним согласен); ну, в самом деле, какие у нас основания для борьбы?