Врибезриску угрюмо развязал отца Арениуса. Он догадывался, куда клонил его патрон. Так оно и случилось. Не успели они сойти из палатки на землю, как румынский князь протяжно свистнул носом, протянул ноги на переднее сиденье, раскидал руки направо и налево и тотчас же блаженно заснул, убаюканный шорохом Евфрата лучше, чём своей собственной генеалогической хроникой.

Между тем арабы остановили и других верблюдов. Палатки опущены вниз, на болотистой земле прикреплены сваи, натаскан хворост, устроено днище. Подушки набросаны на этот высокий насест, огороженный от страшных аравийских тигров колючей проволокой. Одна за другой сюда перенесены женщины. Но если пастор Арениус развязан и пущен с миром, как доброе жвачное, от которого не ожидают бегства, то бедняжки из «ковейтского» комплекта остались связанными по рукам и ногам.

Миссионер тихо повернул к Евфрату. Над ним, как тысячелетие назад, катились огромные ясные созвездия. Перед ним лежала священная река Библии, обмелевшая и матовая на поверхности, словно насыщенная ртутью. Небо над рекой было прозрачно-зеленое, как бутылочное стекло, и черные локоны деревьев, палочки тростника, щупальцы прибрежных кустов стояли на зеленом фоне подобно японскому рисунку. Отец Арениус, чувствительный ко всякой глубине, был охвачен торжественной дрожью. Он продекламировал про себя двустишие Омара Хайяма и тотчас же, как истинный христианин, стал молиться. Что ему за дело до изменников и разбойников? Он знает, что ему делать, и, если настала пора принять мученичество, он его примет.

С этими возвышенными и успокоительными мыслями пастор Арениус направился к падшим женщинам, дабы наставить их добру, принести милосердие и прощение и указать спасительный путь.

Поднявшись на свайную площадку, отец Арениус миновал жирного Апопокаса, тощего Врибезриску и очутился в душной тесноте подушек, среди нескольких десятков молодых женских тел. Полог поднят, звезды озаряют ночлег, и пастор безо всякого труда мог увидеть, что ни одна из спасаемых им овец и не думает спать. Куда бы он ни взглянул, на него, в свою очередь, внимательно и пристально глядели блестящие глаза, — темные, светлые, большие, широко и узко расставленные и без исключения очень красивые. Первая, на кого он наткнулся, была большая белая женщина с рыжими косами, резким ртом и красивым овалом, Сарра из Нортумберленда. Она побывала в десяти европейских притонах и двух азиатских — весьма почтенный стаж для молодой женщины, чтобы убедиться в абсолютной ненадобности лиц духовного звания для людей ее профессии. Ничего удивительного в том, что она крепко выругалась и снова опустила голову на подушку.

— Дети мои, — нежно произнес пастор, опускаясь возле Сарры, — я принес вам не осуждение, а слова милости и прощения.

— Вот тебе и раз, сэр! — воскликнула Сарра, опять подняв голову. — Верно, у меня в ушах звенит. Не хотите ли вы просить у нас прощения за всех власть имущих людей? Эка, захотели! Я лично не прощаю ни на пол соверена и, будучи выбрана делегаткой нашего коллектива, уверена, что и товарищи мои не прощают.

— Бедняжка, — прошептал пастор Арениус, — да размягчит милосердный бог твое окаменевшее сердце. Да заронит в тебя эта ночь семена раскаяния!

Сарра фыркнула от неудачного оборота пасторской речи.

А тем временем с далекой подушки поднялась другая головка: при дневном свете это была очаровательная, хрупкая головка полу-ребенка с голубыми глазами, ямочкой на подбородке и веснушками возле носа. Но сейчас было видно лишь бледное лицо с двумя темными пятнами век.

— Товарищ Сарра, — произнесла она ломанным английским языком, — объясните этому дикому человеку основы социологии!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Непредвиденная организация женотдела там, где собирались отделать женщин

Таинственная малоазиатская ночь текла по всем своим циклам, воспетым персидскими и арабскими поэтами для добросовестных английских переводчиков, а пастор Арениус, открыв рот и сдвинув седые брови, сидел среди падших женщин и не уставал учиться самым неожиданным вещам, о которых он никогда не подозревал.

Звезды бледнели и потухали. Евфрат покрылся туманом. Шакалы и совы утихли. Хитрый Апопокас давным-давно проснулся, побуждаемый к этому близостью рахат-лукума. Но, услышав разговор миссионера со своим девичником по политграмоте, так и застыл, преисполненный любопытства.

Между тем Арениус был перенесен в область, ничего общего не имевшую ни с грехом, ни с прощением, ни с душей, ни с ее делами. Посвященный рыжей Саррой и маленькой Минни Гербель в простые истины социологии, миссионер долго вздыхал и наконец воскликнул:

— Но… но, милые мои, что же теперь делать?

— Шевелить мозгами! — воскликнула одна из девушек.

— Бороться, — произнесла другая.

— Когда мы думали, как вы, сэр, — вмешалась Cappa, — каждой из нас ничего не оставалось, как напиться и умереть. Но вот эта маленькая саксонка зарядила нас мыслишками почище: теперь мы сорганизовались. У нас ведется работа. Мы учим друг друга разным языкам. И мы размышляем, сударь, — над теми странами и народами, по которым нас волокут неизвестно для чего. — Отец Арениус тяжело вздохнул.

— Эти страны и народы, дорогие мои, я изучал много лет, чтобы принести им свет своей веры. Но за последнее время сомнения посетили меня.

— Вот уж хорошо, что они застали вас дома, сэр, — пробормотала Минни Гербель. — Неужто вы не понимаете, что дело не в свете, а в пушках, капиталах, товарах и рынках?

Увы, пастор Арениус начинал это понимать. Но Апопокас, хотя и спросонок, тоже начал понимать странную манеру учить девиц политграмоте, и ему справедливо показалось, что это не может быть по вкусу американскому джентльмену с чеками. Поэтому он осторожно сполз с насеста, добежал до спящего верблюда, влез в палатку его сиятельства и со всей силы встряхнул румынского князя.

— Проснитесь, придите в себя! — зашипел он бархатным голосом. — Пока ваш секретарь храпит, как сорокадюймовое, я, можно сказать, глаз не сомкнул. Ходил дозором. Продрог. Идите-ка послушайте нашего дьячка. Уж лучше б мы его предоставили собственным ногам и аравийским шакалам, чем таскать его в порт Ковейт.

Князь Гонореску, столь неделикатно оторванный от сна, преисполненного фамильных гербов и подвалов с драгоценностями, сердито вылез из палатки и пошел вслед за Апопокасом по мокрой от росы дороге. Возле навеса они прислушались как раз для того, чтобы уразуметь блестящую речь Минни Гербель о международном положении и роли великих держав в Малой Азии. Нельзя сказать, чтоб речь эта пришлась по вкусу его сиятельству, отчетливо услышавшему «лакея капитализма», подпущенного комсомолкой Минни прямехонько по адресу его почтенной родины.

Гонореску затопал ногами, потеряв всякую осторожность.

— Повесить! — закричал он, дико вращая белками. — В мешок!

— Молчите, — сухо возразил Апопокас. — На наше счастье, мы поймали красотку-персиянку. Эта венская устрица давно уже беспокоит меня. Будьте покойны, ваше сиятельство. Комплект не пострадает ни на один нумер.

С этими словами он свистнул, разбудил двух арабов, велел им взять мешок и поднялся к девушкам.

Раз-два, — отцу Арениусу — пришелся удар кулаком по голове, а Минни Гербель подхвачена, как перышко, тельце ее засунуто в мешок, а мешок крепко завязан веревками.

Миссионер вскрикнул и бросился к арабу. Но тот оттолкнул старика, взмахнул мешком над головой и…

— Стойте, — спокойно объявила Сарра, переглянувшись со всеми своими товарками, — если вы потопите Минни и старика, мы объявим голодовку. Мы не проглотим ни единого желтка, ни говоря уже о простокваше, и вы доставите на место тридцать высохших скелетов.

— Голодовка! — завизжал весь девичник таким неистовым голосом, что князь Гонореску не вытерпел и присел на корточки.

— Успокойте их, Апопокас!

Но не тут-то было. Завтрак, приготовленный для «ковейтского комплекта», пинками и локтями выброшен на землю. Куски, поднесенные ко рту, оплеваны. Арабы испуганно бросили мешок и, творя заклинания, кинулись в кусты. Короче сказать, не прошло и двадцати минут, как Минни, вытащенная из мешка, водворена на прежнее место, а пастор Арениус устроен на одном из верблюдов. Караван тронулся в путь.