Между тем второй посетитель осторожно нащупывал дверь в пивную. Он, по-видимому, — только что с поезда. Лицо его носит следы бессонницы и усталости. Через руку перекинуто нечто помятое и скомканное, напоминающее дорожный плед. Коленки вымазаны кирпичной пылью. Костюм продран и помят.

Войдя наконец в портерную и пугливо оглянувшись по сторонам, путник пробрался к стойке и тихим голосом попросил себе стакан крепкого кофе.

В ту же минуту Кенворти, как лев, кинулся на него и дико заорал констэблю:

— Наручники! Преступник!

Констэбль, воспрянув от сна, выхватил наручники, и, несмотря на мастерской бокс, прыжки, пинки и дикое сопротивление неизвестного джентльмена, он был наконец свален с ног не без дружеской поддержки хозяина портерной, и на руки его надеты блестящие наручники.

— Что, ехидна? Что, ящерица? — торжествующим голосом проревел Ник Кенворти, глядя в лицо побледневшему и взбешенному Бобу Друку. — Думаешь, от знаменитого сыщика Кенворти можно удрать? Погоди же! Вести его вслед за мной в Скотланд-Ярд!

Потом Ник Кенворти подошел к плакату, сорвал его со стены, сунул себе в карман и проговорил фразу, ставшую впоследствии исторической:

— Сыщик Кенворти одним ударом уничтожает трех зайцев!

(Загадка для детей первой и второй ступени: где третий заяц?)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На великом караванном пути в Багдад

До городка Мескене караван Гонореску добрался как будто благополучно. Не было никаких признаков бунта со стороны связанных молодых особ и никаких жестов возмущения со стороны миссионера. На тайном совещании со своим секретарем и евнухом румынский князь решил оставить все, как оно есть, покуда караван доберется до сказочного города Багдада.

— Там мы найдем опору у американцев и сможем избавиться от проклятой венки, — мрачно решил Гонореску, — а до тех пор делайте вид, что уступили. Не сердите английского попа. Берегите кожу и полноту девиц, чтоб они не… покрылись пятнами от крику. А самое главное — надо остерегаться привлечь внимание курдов и бедуинов.

Что правда — то правда. Последнее замечание было как нельзя более кстати. Вот уже три года бедуины, курды и дикое арабское племя анзах разбойничали на всем пути от Алеппо до Кербелы и Багдада.

Весь мужской состав нашего каравана был спешно вооружен в Мескене. Провизия закуплена и навьючена. И поздней ночью, не привлекая ничьего внимании, Апопокас нанял целую флотилию арабских плотов, «келлех», на которых надо было плыть вниз по течению мелководного Евфрата.

Не успело рассвести, как верблюды с палатками осторожно переведены на плоты. Арабы-гребцы, численностью почти не уступающие погонщикам, сели на корточки, укрепляя мешки, наполненные воздухом. Только при помощи этих мешков, своеобразных аэростатов арабского флота, и держались неуклюжие келлехи на высохшей от времени и небрежности потомков великой библейской реке.

— Ну, хвала всем чертям мира, что мы наконец отплыли! — пробормотал Апопокас, глядя на удаляющиеся огни Мескене и розовую полоску зари. — Пусть-ка теперь попробует английская шельма сунуть нос в наши палатки…

Какая-то шельма положила в эту минуту руку на жирное плечо евнуха и сунула свой нос прямехонько ему в ухо.

— Иды завы каптана! — проговорил гнусавый арабский голос. — Завы каптана или пылом на самые дны.

… Апопокас вздрогнул и отшвырнул от себя дерзкую руку.

— Прочь, собака! — крикнул он бабьим голосом. — Как смеешь ты дотрагиваться до европейца, повелителя вселенной!.. Ой, что это такое? Откуда вы? Что вам нужно?

За спиной араба стояло еще двадцать молчаливых силуэтов в плащах из верблюжьей шерсти и чалмах.

— Завы каптан! — угрожающе гикнул араб.

Апопокас, трясясь от страха, полез в княжескую палатку, и через минуту перед арабами предстало искаженное от бешенства лицо его румынского сиятельства.

— Как смеете, псы… — заорал было он, выхватывая револьвер, но в ту же секунду железные пальцы впились в его руку, обезоружили ее, и князь был несколько раз встряхнут, как мешок с песком. Арабы обступили их тесным кольцом. Десятки пар глаз, бездонно-глубоких, устремились на побелевшие лица румын.

— В Бассора караван ходыл двадцать курушей день, — проговорил первый араб спокойным голосом. — Араб бижал, араб сох, араб мой, араб защищал, араб день работал, ночь работал, ты давал восемь курушей. Не годытся арабу.

Апопокас и князь переглянулись. Надо было вызвать с другой барки двадцать собственных слуг, везомых от самого Бухареста и воспитанных на остатках княжеских блюд. Евнух незаметно вынул свисток, и резкий свист прозвучал в воздухе.

— Зря это, — по румынски отозвалась темная фигура, подходя ближе. И Гонореску увидел своего собственного камердинера Цицирку.

— Зря это, ваше сиятельство. Мы, кроме того… — Цицирку крепко откашлялся, — выбрали, между прочим, комитет служащих. Уж простите, ваше сиятельство, но как я буду делегат, должен прямо сказать, что мы их поддерживаем.

Неизвестно, что сделалось бы с фамильной гордостью князя, если бы в эту минуту не выступил его секретарь. Он подмигнул Апопокасу, и взволнованное сиятельство было под ручки уведено в палатку.

Экономические требования слуг и погонщиков выслушаны. Двенадцать дополнительных курушей в день обещаны и по новой абайе[4] — тоже. Но когда обещания пришлось скрепить собственной подписью на бумаге, даже секретарь позеленел от злобы.

— Успокойтесь, ваше сиятельство, — шептал он своему патрону, как только арабы удалились и плоты медленно двинулись дальше, — потерпите до Багдада, не показывайте виду. Дайте мне только добраться до американцев!

Точь в точь таким же шёпотом, только несравненно более симпатичным, и из самого симпатичного ротика в мире, успокаивала на другой барке Минни Гербель встревоженного отца Арениуса.

— Вы видите, батя, нашу тактику. Чего вы волнуетесь? Работа идет, как по маслу.

— Хороша работа, дитя мое, — волновался миссионер. — Раз уж вы приобрели власть над человеческими душами, не проще ли связать наших мучителей и бежать отсюда всем вместе! Несчастные женщины спаслись бы от позорной участи, вы, дорогое дитя, и маленькая Эллида сохранили бы свою невинность, арабы вернулись бы по домам…

— Фью! — свистнула Минни Гербель. — Если бы мы писали французский роман, батя, тогда — дело другое. А зачем же лишать наших погонщиков заработка, а нас самих — такой великолепной возможности?

— Великолепной возможности?

— Ну да, вести подпольную работу в Месопотамии.

С этими словами маленькая комсомолка затянула веселую песенку, подхваченную без слов всем «ковейтским комплектом».

Пастор Арениус умолк и повесил голову. Он делал усилия, чтобы понять эту маленькую венку. Он чувствовал себя одиноким, старым, никому не нужным, покинутым даже самим добрым богом — седовласым богом всех миссионеров и пасторов. Эта молодежь нашла новые законы организации людей и душевных сил. Но молодежь черства, она не знает ни жалости, ни сострадания, ни благоговения к тому, во что вложены надежда и вера тысячелетий.

Как будто поняв его мысли, маленькая Минни подобралась к нему и тронула ручкой его сморщенную руку:

— Взгляните-ка, батя, вон туда!

Палец указывал на длинные узкие плоты, несшиеся со всей силой за барками князя Гонореску. Гребцы вопили и раздирали себе волосы в припадке священных чувств. На плотах ничего не было, кроме длинного ряда тел, завороченных в ковры и циновки. Невыносимый смрад доносился оттуда. Вот они долетели до барок, с гиканьем, шумом, пением и стонами обогнули их и понеслись еще дальше, оставив в воздухе волну отвратительного зловония.

— Мертвые тела, батя, — сказала Минни Гербель спокойно. — Их везут хоронить в священный город Кербелу, вы ведь знаете лучше меня: шииты верят, что те, кого хоронят на священной земле, отвяжутся от всех своих грехов. А между прочим, батя, как раз теперь в этом вилайете ходит оспа. И мертвые тела повезут заразу, а в Кембеле будет эпидемия, где перемрет еще добрая тысяча. Некоторые вещи, батя, лучше хватать за бороду и драть с корнем, пока они не отравили с полмира здоровых.