— За что же тебя так обидели? — осведомился Миней.

— Пошто обидели? Обида это была бы, если бы меня одного, а то у нас, почитай, десятка два казаков всего лишили.

— А кто лишил?

— Известно кто. Кабинет.

История была путаная. С трудом удалось дознаться, что Пантелеймон и его земляки задолжали Газимурским золотым промыслам, принадлежащим кабинету. Долг же образовался «за невыполнение обязательств по поставке сена и отработке торфов».

— Так ведь дело-то какое! — недоуменно разводя руками, пояснял надзиратель. — Мы сроду обязательств этих на свою шею не брали; то отцы, а может, еще деды в эту петлю влезли. Так ведь он — кабинет, ему не разъяснишь, его не разжалобишь…

Миней принялся объяснять, что такое «кабинет его императорского величества», что означает «личная собственность царской фамилии», на что идут денежки трудящихся казаков, рассказывал о роскоши царского двора…

Пантелеймон слушал с любопытством, как сказку.

Быть может, Пантелеймон согласился бы выполнить поручение Минея, передал бы его записку… А кому? Доверить случайному человеку связь с кем-либо из товарищей?..

Однажды в неурочное время открылась дверь камеры.

— В контору, — объявил надзиратель с вечно опухшей щекой и длинными темными коридорами вывел Минея во двор.

Миней зажмурился — таким нестерпимым сиянием плеснуло в глаза солнце. Сладко, как в хмелю, закружилась голова. Земля поплыла под ногами: «Значит, лето уже в разгаре. А я, и не заметил, как оно подошло…»

Он не знал, зачем его ведут в контору, и не задумался над этим: нельзя было ожидать какого-нибудь решительного изменения своей судьбы. Миней радовался тому, что видит солнце, что ощущает его тепло.

…Что такое он там блеет, этот старый неопрятный бородач в мундире тюремного ведомства? О чем он говорит?..

— Его высокопревосходительством… разрешено свидание с невестой…

К кому это относится? К нему? К Минею? Какая невеста?..

Но заведенная машина действует, как ей положено. Надзиратель, кряхтя, опускается на табурет, а с другого табурета в глубине комнаты подымается… Любовь Андреевна Пашкова.

Черт возьми! Вот это здорово! Кто же это придумал? Наверное, все вместе. Впрочем, гадать не время, нельзя терять ни минуты! Как же ему обратиться к «невесте»?

— Дорогая Люба, — произносит он сдавленным голосом, — вы пришли…

Хотя и без этих слов ясно, что она пришла.

Господи! Пашкова бледнеет, вот-вот она грохнется на пол или, чего доброго, заплачет…

— Успокойтесь, Люба, вы видите, я жив, здоров…

Надзиратель показывает, где им надлежит занять места. Они садятся друг против друга, как в игре в «черное и белое, да и нет не говорить», без которой не обходится ни одна вечеринка.

Лицо у Пашковой совершенно детское, губы полуоткрыты — так и кажется, что сейчас-сна начнет игру положенными словами: «Барыня прислала сто рублей…»

И она в самом деле произносит нечто подобное:

— Вся наша семья прислала меня, все родные вам кланяются…

Прекрасно, превосходно! Миней молча кивает головой, он не может произнести ни звука от волнения. Это тем более прекрасно, что Любовь Андреевна совершенно одинока в Забайкалье, родные ее далеко, в России, и им нет ровно никакого дела до него, Минея.

Следовательно, «семья» и «родные» — это товарищи. «Дальше, дальше! — молят его глаза. — Вы видите, я вас отлично понимаю».

— У нас все хорошо. Дядя Гриша беспокоится о вашем здоровье. Он советовался со своим доктором. Доктор считает, что болезнь ваша кратковременна. Он даже уверен в этом. Только следите за собой.

«Дядя Гриша» — Григорий Леонтьевич Алексеев. «Со своим доктором»? Это с губернатором говорил Алексеев — вот с кем!

— Да-да, здоровье мое неважное… — Миней делает жалобную гримасу и косится на тюремщика. Старичок дремлет, папироса дрожит в его руке, рассыпая пепел на колени. — Впрочем, сейчас я чувствую себя лучше. Что нового в семье?

— Дети… — шепчет Любовь Андреевна.

— Что?! Ах, дети… да-да, как дети?

— Подрастают… Уже разбирают печатный букварь…

— Что?.. Нет, не может быть! — Он невольно произносит эти слова вслух, смутив Любовь Андреевну.

С растерянным видом она твердит:

— Это именно так. Уверяю вас.

Значит, наладили типографию! Ух, молодцы! Он набирает воздуха в легкие, выдыхает его с шумом и говорит проникновенно:

— Дорогая Люба! Как я рад узнать, что детки подрастают, что они уже читают букварь! Я уверен, что моя болезнь тоже скоро пройдет. Я очень осторожен, избегаю сквозняков. Пусть дядя не беспокоится!

Любовь Андреевна обрадованно глядит на него. Ну конечно, она боялась спутать или забыть заученное. Теперь она сообщает уже спокойно, что в их школьной библиотеке много новых книг…

При слове «книг» старичок открывает один глаз, встрепенувшись, как строевой конь при звуке трубы.

— …духовного содержания, — поспешно добавляет Пашкова. — «Святое семейство» и другие такие же…

Все ясно! «Святое семейство» Маркса. Получили пополнение марксистской литературы.

— А как вы, дорогая Люба? Как вы сами живете? — спрашивает Миней, потому что старичок как раз в эту минуту открывает оба глаза.

— У меня со зрением лучше, я вижу теперь хорошо, — шепчет Люба и заливается румянцем.

— Я сразу это заметил, — говорит он.

Удивительно неблагодарное существо — человек! Пятнадцать минут назад он ничего не знал о товарищах, о работе, о своем положении. Сейчас он знает почти все, что его интересовало, и все же ему этого мало… Ему хотелось бы выяснить, как работают группы на местах, но Пашкова не могла быть в курсе всех дел. Дети, конечно, растут, но не так уж быстро.

— Нам очень не хватает вас! — тихо роняет Пашкова — кажется, уже от себя.

— Прра-шу заканчивать! — провозглашает тюремщик.

— Разрешите мне поцеловать жениха, — неожиданно громко, чужим, деревянным голосом произносит Пашкова и, не дожидаясь ответа, бросается к Минею.

Ее руки обвиваются вокруг его шеи, и он чувствует, как тонкие бумажные листки выскальзывают из пальцев девушки и падают за воротник его рубашки. Миней незаметно шевелит лопатками, и листки плотно прижимаются к спине.

— Пожалуйте, барышня! — Надзиратель хочет увести Любу.

— Дорогая Люба! — говорит Миней растроганно. — Я бесконечно вам благодарен за то, что вы меня навестили. Низкий поклон всем родственникам… Дяде! До свидания, дорогая Любочка…

Но ее уже нет!

Миней и надзиратель опять идут через двор. Какой день, какое солнце! В камере Миней осторожно извлекает листки: мелкие строки бегут по тонкой бумаге. Сделано на мимеографе.

Это было только что доставленное из-за границы ленинское «Письмо к товарищу о наших организационных задачах».

Билибин снова перечитывал:

Впрочем, теперь совершенно неважно, что именно он лепечет: стихотворение из двенадцати строчек — видимо, собственного сочинения — хитроумный молодой человек написал печатными буквами.

Из Иркутска сообщали: