Миней сошел, обогнул хвост поезда и скатился с высокой насыпи в засыпанную синеватым снегом падь. Он провалился почти по пояс. До него донеслись сигналы отправления. Минуту спустя за увалом он увидел серый кудрявый дымок паровоза, штопором вонзившийся в мглистое облако. Поезд ушел дальше на восток.

Миней решил отдалиться от железной дороги и зашагал степью с расчетом до темноты достичь нужного места. Дорога шла в гору, Миней нетерпеливо взбежал на нее… Впереди лежала однообразная долина реки Борзи — кочковатая, седая от покрывавшего ее игольчатого инея. Начинались Даурские степи, бесконечная даль без единою деревца или кустика. Степь манила, обманывала, скрадывала расстояния, убегала вдаль.

С Хингана стремительно мчался острый обжигающий морозом ветер. Он сдувал с земли скудный снежный покров, обнажая серую мерзлую землю, изрытую тарбаганьими норами. «На тысячах нор стоит Харанор», — тут же придумал Миней и засмеялся: как звучно получилось! И снова налетевший ветер забрасывал степь сухим, колючим, принесенным издалека снегом.

Подымалась пурга. Совсем близко впереди низкое мутное небо сливалось со степью. Солнце стало маленьким, тусклым, окуталось темным дымным облачком.

Боясь сбиться с пути, Миней повернул к линии железной дороги; шел он уже долго, а дороги все не было. Ветер с силой ударял в спину. Быстро темнело, хотя до вечера было еще далеко. Все чаше косые наметы снега пересекали путь, клубясь под порывами ветра.

Миней с беспокойством поглядывал вперед. Сейчас идти было легче, но внезапно сомнение охватило его: в ту ли сторону он идет? Несмотря на мороз, пот выступил на его лбу от этой мысли. Он знал, что означает сбиться с пути в разыгравшуюся пургу. Повернуть? Нет, только не сворачивать с дороги! Иначе закружишься. Стиснув зубы, он продолжал путь, следя, чтобы ветер все время бил ему в спину. Он полагал, что направление ветра неизменно.

Миней не знал, который час. Все сильнее, резче, непереносимее налетал снежный вихрь. Резало в глазах, в ушах звенело, в голове стоял мерный однотонный шум.

И вдруг в неистовстве стихии возник далекий и смутный звук паровозного гудка. Миней ускорил шаг.

— Земля, земля! — громко произнес он, ступив на твердый грунт полотна. И в самом деле, похожим на морские скитания было его путешествие по бушующим волнам метели.

Он зашагал по шпалам и через полчаса вошел во дворик путевого сторожа. Лохматый пес сипло залаял. Заиндевевшая шерсть на морде делала его похожим на седого небритого старика, и это рассмешило Минея. Пес изловчился было схватить его за полу, но дверь будки открылась.

— Пшшел, язви тебя! — крикнул собаке человек с черной бородой, в одной рубахе стоящий на пороге.

— Это я, — сказал Миней и шагнул в полосу света. — Здравствуй, Левон Левоныч!

Трещат в печке поленья, беспокойные отсветы играют на стенах избенки. Золотистый уголек, словно живой, прыгает на пол.

— Вот видишь: гость, значит, будет. Пошто затуманился? Жди вестей из города! — ласково говорит Левон Левоныч. Он рад послушать рассказы Минея о том, как живут рабочие в больших далеких городах, где Левон Левоныч никогда не был. Но и ему, немало лет прожившему на свете, есть о чем рассказать.

Этой осенью ездил он проведать семью на Онон. Хотел забрать к себе жену с младшими, да на семейном совете решили погодить до весны. Брат Левона Левоныча и другие мужики с похвалой отзывались о тамошнем волостном старшине Савостине. Случись в кабинетских лесах порубка леса или скот мужицкий забредет на кабинетские угодья, старшина смолчит, шуму не подымет. Ходит между своих людей слух, что даже беглых «политиков» старшина у себя прятал…

— Ну? — удивился Миней.

— И я тоже удивлялся. Сколько повидал я волостных, а такого не знавал. И пришло мне в голову: а не наш ли человек тот старшина, раз он за народ стоит? Не дошел ли до нашей правды?

— Савостин, говоришь? — Что-то очень знакомое послышалось Минею в этом имени, и вдруг вспомнилась ему давнишняя встреча на постоялом дворе и рябой друг Степана Ивановича.

— Звать-то его как? Евсеем?

— Нет, Иваном. А вот брат у него действительно Евсей. Ты что ж, знавал его?

Миней поворошил кочергой головешки и, глядя на синеватые завитки пламени, сказал задумчиво:

— Встречал… Знаешь, есть такие люди… Где они пройдут, там оставят глубокую борозду и бросят добрые семена. Смотришь: далеко уже те люди, а посеянное ими взошло и укрепилось. Вот и братьям Савостиным посчастливилось с таким человеком сойтись.

Левон Левоныч, помолчав, сказал:

— А пожалуй, придет время, и я так про тебя подумаю.

Бревенчатый домик путевого сторожа — надежное убежище, а Левон Левоныч — верный товарищ и радушный хозяин. Но как невыносимо томительны дни в ожидании вестей из города и долгие зимние ночи с гудками проносящихся мимо поездов!

Миней приподнимается на локте, с тоской смотрит, как длинная череда освещенных окон проносится мимо, потом, замыкая веселый шумный пробег, возникают и исчезают во мраке три красные точки. И снова все тихо, а в стеклах оконца еще темнее и молчаливее встает степная морозная ночь.

Машина розыска продолжает работать, но вхолостую. Повальные обыски прекращены, а «проверка пассажиров на выборку» подобна черпанию воды решетом.

Что касается станционных жандармов, то в сорокаградусный мороз их отнюдь не обуревает стремление покинуть теплую «дежурку». Да и не так-то легко на просторах Забайкалья, на тысячеверстном сибирском пути, отыскать беглого преступника — «не заику, не рябого, без особых примет»!

В солнечный зимний день Миней вышел из «телячьего» вагона рабочего поезда на станции Чита — Дальний вокзал, смешавшись с толпой мастеровых.

Вечером собрались члены комитета. Ночью Миней печатал листовки в типографии, укрытой в избе лесника.

Для Минея началась новая полоса жизни: «на птичьих правах» — на нелегальном положении.

В Чите, Томске, Иркутске и в других сибирских городах, как и по всей России, в потайных местах, при завешенных окнах и запертых дверях, с помощью самодельных множительных аппаратов — мимеографов, гектографов или добытого ценою страшного риска типографского шрифта — социал-демократы размножали книгу Ленина «Что делать?». Тысячи людей под угрозой опасности на долгие годы лишиться свободы, а быть может, и распроститься с жизнью, перечитывали, переписывали, перепечатывали листы этой книги.

Заключенные в тюрьмах, перестукиваясь, передавали содержание ленинской работы. Осужденные на каторгу, уходящие на вечное поселение уносили зашитые в одежду тонкие полоски бумаги с заветным текстом. И, если нельзя было сохранить, уберечь, удержать у себя дорогие листки, запоминали содержание их, чтобы передать другим.

Не изданная ни одним легальным издательством в России, не продававшаяся ни в одной книжной лавке, книга эта сразу стала известной множеству людей. Запретная и гонимая, она была опаснее для царизма, чем бомбы террористов.

Третий год нового века рождался как год важнейших событий в жизни революционного движения России. Создавалась единая партия, передовой отряд революционного класса.

На углу на круглой тумбе — афиша:

По улице несло поземку. Мороз к вечеру крепчал. В окнах белого приземистого дома свет висячих керосиновых ламп казался особенно приветливым. К широкому крыльцу на углу Амурской и Николаевской подлетали рысаки.

И не скажешь, что захолустье!

Всходили по ступенькам господа в касторовых, на енотовом меху шубах и в бобровых шапках, бороды по моде острижены клинышком; дамы в собольих палантинах, в бархатных с вышивкой ротондах на лисьем меху, с жемчугами и на шее, и на запястьях, и на голове.

Распорядители, гимназисты старших классов и «просто молодые люди» в одних мундирах с розетками и бантами на груди выскакивали на мороз встречать именитых гостей.