— Ты, конечно, его немедленно отпустишь, — сказала Прасковья Михайловна. — Он уже извелся, ожидая тебя.

— Я сослужил ему плохую службу, — рассмеялся Герман, — включил его уже в состав спецбригады. Ну, да это можно переиграть. Поезжай, Леша, и передавай привет.

Они все знали милую Веру Кирш, с которой не раз встречались на больничных и отделенческих вечерах. Алексей Павлович сейчас же умчался, а Герман сказал:

— Кто-то должен заменить его в бригаде. Вы не смогли бы, Валентин Ильич?

Это была, конечно, не равноценная замена, но Герман знал, что все равно сам он будет допоздна, да и Федор Родионович не уйдет рано. Задерживать Прасковью Михайловну он не хотел, а остаться на ночь, просто не мог — завтра ему снова дежурить, так уж получилось по графику, и сегодня необходимо как следует выспаться.

Валентин колебался всего какую-то секунду и согласился. Ему польстило предложение заведующего, он вдруг почувствовал себя по-настоящему причастным к этой великолепной операции, и такое желанное свидание с Любашей, назначенное на восемь часов, как-то отодвинулось на второй план. Жаль, конечно. Он целых два дня добивался этого свидания! И вот, когда Любаша уже согласилась прийти к нему в гости, он не явится… Но что поделаешь, отказаться от дежурства в спецбригаде он не мог и не хотел.

В три часа Женю перевели на самостоятельное дыхание. Он проснулся, сознание возвратилось, но деятельность сердца и сосудов оставляла желать лучшего. Лида не покидала палату, да и Петр Петрович, убегая куда-то на время, неизменно возвращался сюда. Временами в операционной появлялись профессор и Серафима Ивановна, терапевт. Иногда заглядывала озабоченная Кобылянская. Валентин Ильич возился с капельницами, хотя они были обычно на попечении анестезиологов. Ему не хотелось уходить из палаты, где врачи боролись за спасение этой чудесной живой системы, созданной руками человеческими. То, что он поступился желанным свиданием, казалось Валентину Ильичу почти самопожертвованием, он не жалел больше о нем, но и не забывал ни на минуту. Правда, через час он подумал, что делать ему здесь, в сущности, нечего, и уже с тоской вспомнил Любашу.

К пяти часам тонус сосудов улучшился настолько, что врачи, собравшиеся в реанимационной палате, пришли к заключению, что можно перевести дух. Пересаженная почка работала исправно, мочевина крови продолжала уменьшаться. Петр Петрович, терапевты и Прасковья Михайловна отправились домой. Немного позже ушел готовиться к лекции и Ардаров.

Федор Родионович переоделся в кабинете, постоял у залитого дождевыми струями окна. Высотные здания и купола церквей вдали были едва прочерчены серыми штрихами. Унылый осенний пейзаж подействовал на него, как обычно: сквозь бодрость и возбуждение последних часов проступила и стала быстро нарастать усталость. Он прошел к столу и, опустившись в кресло, снял телефонную трубку. Германа Васильевича он разыскал в ординаторской.

— Вы не собираетесь домой?

— У меня еще много дел здесь, — ответил Герман уклончиво.

Действительно, кое-что нужно было еще сделать в отделении, но, по правде сказать, ничего неотложного не было. Герман не мог бы объяснить, почему в начале шестого часа этого труднейшего дня он вдруг решил заняться некоторыми второстепенными своими делами, которые вполне можно было отложить.

— Я буду дома, — после паузы сказал Федор Родионович. — Пусть звонят при малейших сомнениях.

— Хорошо, — сказал Герман.

— Устал, — признался Федор Родионович.

— Вам давно пора идти домой. Не волнуйтесь, мы позвоним при первой необходимости.

— Ладно, — Федор Родионович повесил трубку, а Герман все еще держал свою, вспомнив вечерний разговор, лихорадочно блестящие глаза профессора, болезненный румянец на его мучнисто-белых щеках. И Герман почему-то подумал, испытывая щемящее сожаление, что скоро, наверное, и этот слишком быстро состарившийся человек отойдет от хирургии. Утрата будет трудно восполнимой. Потому что из множества приходящих ежегодно молодых людей только единицы поднимаются в хирургии до такого гармоничного слияния профессионального и человеческого.

В шесть часов Лида, оставив в реанимационной Валентина Ильича, ушла к себе в ординаторскую. В открытую форточку ветер забрасывал дождевые капли. Влажный, пахнущий прелью, он приятно обдувал горящее лицо. Лида закурила, сняла босоножки и прилегла на диван, подняв ноги на невысокую его спинку. Стопы и голени гудели, Лида прислушивалась к этому приятному гулу, напомнившему вдруг почему-то прогретое солнцем летнее поле. И она представила себе Германа в белой рубахе с закатанными рукавами. Короткие, с проседью, густые волосы его разметаны по лбу — как тогда, на лодке… Лида прикрыла глаза. Вот они вдвоем в тихо и радостно гудящем летнем поле, лежат в теплой пахучей траве, среди цветов… Лида открыла глаза, улыбнулась.

Тот, кто десять часов кряду не отстоял на операции, не побегал вокруг реанимационной койки, не может даже представить себе, как приятно лежать, задрав ноги, подумала Лида. Не может насладиться в полную меру покоем и тишиной. Разве только воевавший солдат?.. Отвоевали они Женю Харитонова? По крайней мере, с сердечной слабостью, кажется, справились. И почка работает отлично. Теперь как будто уже можно надеяться на успех. И каждый отвоеванный час — лишний шанс на полную победу. Какой он все-таки молодец, Федор Родионович!..

В четверть седьмого в ординаторской в очередной раз зазвонил телефон, и Герман, оторвавшись от отчета, взял трубку. Звонили все, непрерывно. Даже Ванечка. На этот раз звонил Кирш.

— Ну, как там у вас дела?

— Пока все в порядке. Ты откуда звонишь?

— Из зала ожидания. Оказывается, на подоконнике тут стоит телефон, за шторой…

— Что у твоих женщин? Как прошла операция?

— Тоже как будто все в порядке. Вера проснулась уже несколько часов назад.

— Приветы передал?

— Нет. Я тут сижу так, без контактов… А почка работает?

— Работает.

— И с сердечной справились?

— Кажется.

— Здорово все-таки получилось, — после небольшой паузы сказал Алексей Павлович.

— А ты, смотрю, совсем уже отошел после родов, — рассмеялся Герман.

Поговорили еще минуты две, потом Герман но пути в палату к Жене Харитонову зашел к Борису. Тот спал. Сестра сидела у окна и кокетничала с милиционером. Кухнюк, уже не такой потусторонне бледный, не отводил от Бориса темных глаз. Заметив Германа, сестра поднялась ему навстречу:

— Все в порядке, Герман Васильевич. Давление и пульс стабильны, повязка промокла незначительно.

Герман кивнул и стал просматривать сестринские записи.

В половине седьмого в палату заглянула санитарка грудного отделения и выдохнула с испугом:

— Скорее!

В реанимационной Лида, присев у изголовья кровати, вставляла Жене в трахею наркозную трубку. Валентин Ильич ритмично надавливал на его грудь — делал закрытый массаж сердца.

— Вы еще здесь… — с облегчением сказал он, увидев Германа. — Остановка сердца.

«Этого можно было ожидать. Такой слабый больной… И сердечно-сосудистая недостаточность в течение многих часов…» — пронеслось в мозгу Германа.

— Торакотомический набор! Перчатки! Быстро!

Грудную клетку они раскрыли за несколько минут. Рана почти не кровоточила. Теплое сердце было неподвижно. Герман начал ритмично сжимать его, забрав в ладонь… Минуту, другую, третью… Массаж оказался эффективен — на сонных артериях Лида улавливала пульсовую волну, — но сердце не запускалось.

— Это конец, — прошептал Валентин Ильич.

Герман зло глянул на него. От безостановочных движений немели пальцы.

— Помассируй! — Герман поднял уставшую кисть.

— Бессмысленно это… — сказал Валентин.

— Меньше болтай! — прикрикнул Герман, снова подводя ладонь под сердце.

Через восемь минут сердце Жени судорожно сжалось. Еще раз, еще… Герман распрямил пальцы. Сердце вяло, неохотно сокращалось. Это была победа, маленькая, сиюминутная, но победа. И что значит — маленькая? Может быть, минута, отвоеванная у смерти, обернется годами жизни?..