Надо ехать, ехать! Немедленно. Звонить она не решалась. Сможет ли Мария Николаевна взять трубку? А если она не захочет с ней говорить? Надо ехать! Сейчас! Вета схватила пальто, шапку.
— Перестань сходить с ума, — строго сказала ей Ира, — сядь. Посмотри на часы. Терпела столько времени — потерпишь еще. Ты поедешь завтра, после занятий. Хочешь, я поеду с тобой?
Вета покачала головой.
— Нет, я сама. Жалко бросать институт. Год остался до бумажки. За бумажку ведь все-таки платят деньги, даже если ты никакой не специалист.
— Вот опять глупости. Приди в себя, Вета. Давай все отложим до завтра.
Но назавтра Вета недосидела занятий, уехала после первой же лекции, торопливо бежала по знакомому переулку, отворачивая от ветра лицо. Вот и зимний, словно мертвый, клен и полукруглое окно наверху, молчаливое, темное.
«Что же там, что там?» — думала она, с колотящимся сердцем открывая своим ключом высокую дверь студии. Но то, что она увидела, превзошло самые худшие ее ожидания. В квартире стоял тяжелый, застоявшийся запах. Грязный коридор, грязная столовая, почему-то застеленная газетами, убогое, брошенное жилище. Дверь в комнату Марии Николаевны была приоткрыта, и Вета вздрогнула, когда увидела ее на пороге, маленькую, с перекошенным помертвевшим лицом и белыми всклокоченными волосами. Она, опираясь на палку и подтягивая одну ногу, двигалась ей навстречу.
— А, это вы, — сказала она без выражения, каким-то изменившимся, словно окостеневшим голосом, со странным пыхтением одной половины рта в начале и конце фразы.
— Вы знаете, Мария Николаевна, я теперь буду здесь жить, я буду ухаживать за вами. Вы только меня не прогоняйте…
— Как я могу вас прогнать, вы здесь прописаны, — сказала Мария Николаевна и так же медленно, мучительно повернулась уходить.
Вета растерянно стояла посреди комнаты в пальто и шапке, с сумками, полными продуктов, в обеих руках. Глупо было что-то доказывать, спорить с ней, и она промолчала. Сейчас надо было сообразить, с чего ей начинать.
Первый раз в жизни одна и по собственной инициативе мыла и скребла она запущенную квартиру. И странное дело — чем грязнее, тяжелее была работа, тем спокойнее, легче делалось у нее на душе. Она радовалась всему: и тому, что все это умеет, хотя никогда ее этому не учили, и тому, что узнаёт все это, самое грубое, изнаночное в жизни, и справляется, и тому, что Мария Николаевна не прогнала ее, и пустой звенящей тишине в квартире. Пусть пока будет тихо, пока. А потом здесь будет все — люди, телефонные звонки, чистота и уют. И это сделает она, Вета, сама. Это ее дом и ее обуза, отныне и навсегда. Она понятия не имела, что так соскучилась по своему треугольному окну, по узенькой комнатке, где, к ее удивлению, продолжал жить Роман, и это не было ни тяжело, ни страшно. Это было приятно. Стоило ей закрыть глаза, и он появлялся за столом, спиной к ней, высокий, узкоплечий, светловолосый, и ей так хотелось на цыпочках подойти к нему, положить руки ему на плечи и ощутить щекой шершавость его щеки. Ей было хорошо здесь.
В квартире постепенно восстанавливался жилой дух. С Марией Николаевной Вета ничего не обсуждала, она только кормила ее, открывала форточку, перестилала постель, но все в доме решала и делала сама. В институте в это время она неожиданно сблизилась с Таней Костроминой, девушкой из ее группы, с которой они вместе были на практике, вместе работали в ночной смене. Таня жила в общежитии. Она была молчаливая, сдержанная. Вета говорила, а она слушала, и поэтому непонятно было, что она думает. Вете казалось, что она все понимает правильнее и лучше ее, и во всем советовалась с ней. Она не замечала, что почти не получает ответов на свои вопросы, но это и не так было важно для нее, она чувствовала поддержку, спокойствие подруги — и этого было довольно. По вечерам Вета старалась не уходить из дому. Она снова, как в детстве, как в школе, пристрастилась к чтению, читала много, запоем, все подряд. Иногда она зачитывалась до глубокой ночи, отложив одну книгу, тут же принималась за следующую. И все было интересно, она снова жила, снова чувствовала себя настоящей, непридуманной, училась, хозяйничала, уважала себя. Ей нравилось экономить, делать запеканки из вчерашней каши, приспосабливать к жизни старые вещи. Ей казалось, что у нее наконец-то наступила настоящая жизнь, как у всех. Но это была просто новая игра.
На Новый год к Вете пришли Таня со своим молодым человеком и Ира. Молодого человека звали Славик, он принес с собой бутылку шампанского и бутылку водки и выпил это почти один, поэтому в компании он был мало заметен, а вскоре, после боя часов, совсем заснул — и получился почти девичник. Вета заставила Марию Николаевну тоже выползти к столу и выпить бокал шампанского.
— А помните, как вы играли тогда у нас, — сказала бестактная Ирка, — вы удивительно играли, как настоящая большая артистка.
— Да, — сказала Мария Николаевна своим новым, медленным бесцветным голосом, — у меня был большой талант. Но я встретила своего мужа и бросила музыку. Я все отдала семье. И вот осталась одна.
— Вы не одна, — мягко, спокойно сказала Вета, — разве вы одна? — И она увела ее в комнату, помогла раздеться и лечь.
Потом вернулась в столовую и с удовольствием села на свое место во главе стола. И снова они ели какие-то салаты, заливное и мясо, в изобилии приготовленное Ветой, смеялись. Ирка болтала, Таня пыталась придать своему Славику вертикальное положение, а Вета сидела, вопреки всем правилам, уставив на стол локти, оперев на руки нежное красивое лицо, и сияла бледно-голубыми удивленными глазами. Ей было хорошо.
Глава 24
Вета нашла себе работу. Это получилось как-то само собой. На кафедре электрохимии и коррозии ушла в декрет лаборантка, унылая, вечно болевшая женщина. Вета подумала и пошла к своей преподавательнице.
— Валентина Васильевна, а не могла бы я поработать у вас, пока не вернется Люба? Мне очень нужны деньги.
— Вам? — удивилась преподавательница.
Работу Вете дали охотно, даже с некоторой торопливостью, такой выход устраивал всех, на кафедре давно надо было навести настоящий порядок, от Любы добиться его было невозможно. И вот Вета работала в счастливом предвкушении грядущего богатства — шестьсот рублей зарплаты да пятьсот сорок стипендии, а если будет повышенная — семьсот сорок, — это будет… это будет тысяча триста сорок! Целое состояние! Она даже сможет поехать куда-нибудь в отпуск. Договорится с Семеном Платоновичем и поедет! А может быть, Марии Николаевне станет легче, и она начнет выходить, тогда вообще начнется новая жизнь! Но пока… Пока вставать приходилось в половине шестого, чтобы успеть все приготовить, накормить Марию Николаевну и успеть на кафедру хотя бы за час до начала занятий. Остальное она делала днем, бессовестно прогуливая лекции. Это было не страшно, потому что она заранее договорилась с Таней, что будет пользоваться ее конспектами, все равно они занимаются вместе. А Танины конспекты славились, она просто-напросто идеальным каллиграфическим почерком записывала все, от слова и до слова, непонятно было только, как это ей удавалось.
Вета втянулась, приспособилась, и у нее все чаще мелькала мысль, что так жить, в сущности, легче, некогда думать, некогда сомневаться, некогда страдать. Но на самом деле она понимала: все то, чем она так гордилась, преодоление, которого жаждала ее душа, — все это было простое и неинтересное убийство времени, тренировка, испытание на прочность, все, что угодно, только не сама жизнь. Своей напряженной постоянной беготней она убаюкивала, усыпляла свой мозг, свое сердце, свою душу — все то важное и прекрасное, что жило в ней прежде и для чего она родилась на свет. Но сейчас для этого просто не было, не хватало сил, и она замерла в бездумной спячке, свернувшись в клубок внутри самой себя, похудевшей, равнодушной ко всему, доброй. Да, пока так было легче и проще.
По воскресеньям, раз и навсегда заведенная, она опять вскакивала рано, переделывала кучу дел, а потом уходила бродить по городу. Она удивлялась, что город жил, как прежде, — на улицах бурлил народ, магазины были открыты, и в них продавались соблазнительные вещи: нарядные тряпки, любимые пирожные, цигейковые шубы и модные туфельки, телевизоры и радиоприемники. Вот без чего Вета неожиданно заскучала — без телевизора, она успела привыкнуть к его живому присутствию в доме. Когда-нибудь она обязательно купит себе телевизор, а пока приходилось довольствоваться пирожным.