Утром она встала измученная, встрепанная и вдруг решила — нечего ей киснуть одной, надо разыскать кого-нибудь живого, девчонок из своего класса. Как давно она их не видела, не хотела никого видеть! И очень глупо делала. Ведь они свои, родные, не то что Таня, а Тане она доверилась. Она покопалась в книжке и нашла телефон Нади Сомовой. Только бы она была дома!
— Надя! Не узнаешь? Это я, Вета. Тысячу лет не виделись, ничего про тебя не знаю, давай встретимся.
Вета ехала и радовалась, как будто это было настоящее свидание. Они встретились у Большого театра, в сквере, плюхнулись на скамейку и так и не вставали с нее два часа. Скорее, скорее, скорее Вета рассказала все про себя, про Рому, и про маму, и про Марию Николаевну. Ей хотелось скорее освободиться от самого трудного, самого мучительного.
— Как я рада, что мы встретились, — бормотала Вета, — как я рада… А ты, Надя? Как Валька? Вы вместе? Какая ты счастливая…
Надя качала головой.
— Нет, ты не думай, все совсем не так просто.
— Ты не говори, если не хочешь. Главное, ведь ты его любишь?
— Я его люблю.
— Вот и все, вот и все! И больше ничего не надо! Я же его помню. Я помню вас обоих, на катке, тебя в черном пальто с помпончиками и его в синей шапочке…
— Господи, когда это было!
Они качали головами, плакали, всплескивали руками; пригревало мягкое солнце, взлетали и опадали струи фонтана, взблескивали на солнце, мелкие брызги летели по ветру. Как хорошо, что они встретились.
На день рождения к Райке народу пришло совсем мало, и все сразу принялись шепотом перемывать друг другу косточки. Вета в один миг узнала тысячу новостей. Зойка была на содержании у любовника своей матери, потом сбежала от него и сейчас напропалую идет по рукам. Но дорого. Лялька Шарапова еще девица! Сдохнуть можно со смеху! Но она не теряет надежды, нашла какую-то интеллигентную сводню, которая подбирает женихов по интересам, представляете? Хотела бы я посмотреть на такого женишка! У Ирки Солдатовой муж — простой рабочий, по этому поводу Ирка начинает с будущего года ишачить, а муж, наоборот, пойдет учиться. Розка — ненормальная, вся в науке и морских свинках. Танька Яковлева живет — блеск, ворует в магазине, стала толстая как свинья. Юрик растет дефективный, весь в своего папашу, который совсем сбрендил и пошел зачем-то в медицинский, что ему там делать? Разводиться не разводится, а живет в общежитии, голодает и еще посылает своему отпрыску какие-то гроши, над которыми вся Танькина семья помирает со смеху. У Надьки Сомовой сожитель — алкаш, она только и знает, что подтирает под ним лужи и прячет синяки. У Ветки… ах да, извини… Ирка Куренкова… Райка Абакумова… Может быть, все это было сказано и не разом, и не кем-то конкретным, а как-то всеми понемножку, и, может быть, не было здесь настоящей злости, а больше так, удаль, — и все-таки Вете стало страшно. Куда делись милые ее девчонки? Что с ними случилось за эти годы, что так они озлобились? Почему с такой страстью искали они себе поживы в ошибках и несчастьях других людей, чего им не хватало в жизни, чтобы быть хоть чуть-чуть милосердными? Ведь были же они когда-то другие — сердечные, веселые, нормальные… А она-то, Вета, еще думала, что о ней никто и ничего не знает. Какая наивность! Что же они говорили о ней? Что она тоже ненормальная, от мужа бегала, загнала его в гроб?.. Да, наверное, что-нибудь в этом роде, а может быть, и еще похуже. Ну так что, встать и уйти? Глупо. И куда уходить? К кому? Разве у нее есть выбор? Вот это и есть ее судьба, ее друзья, ее жизнь. Вета сидела бледная, растерянная, молчаливая.
— Вета, ты чего? — спросила ее Райка. — Ешь винегрет, мясо возьми, мясо очень вкусное.
— А вы заметили, девочки, как нас стало мало, — сказала Надя и подняла свои тяжелые блестящие ресницы, — может быть, от этого мы какие-то не такие, какие-то ненастоящие. Может быть, и не надо собираться каждый год, а только по круглым датам? В общем, получается одна формальность.
— Если не хочешь, так и не ходи…
— А как же Райкин день рождения?
— А вы ее спросили? Звала она вас? Может, она давно хочет свой день рождения справлять по-своему?
— Ну что вы, девчонки, честное слово! Я гордилась всегда, что именно ко мне все приходят. Я этого дня всегда жду, радуюсь. При чем здесь день рождения? Это же так, только повод. А если мы все вдруг возьмем и потеряемся, что же тогда? Значит, все? Не было никакой школы, не было никакой дружбы, не было десятого «Б»?
— Был! Был! Был! — закричали все разом.
— И поменьше трепать языками!
— А если не посплетничать, то зачем мы сюда приходим? Без сплетен жизнь совершенно теряет вкус, и все любят сплетни, а кто говорит, что не любит, тот врет и прикидывается…
«Ну что же я молчу? — думала Вета. — Только что ужасалась, возмущалась и… молчу?»
— Это все потому, — шумели девчонки, — что наши духовные лидеры не выступают. Или вовсе не приходят, или молчат в тряпочку.
— Вета, скажи что-нибудь умное!
— Я ничего умного не знаю.
— Ну скажи глупое, все равно, скажи что-нибудь.
Вета встала. Зачем она встала? Тишина наступила напряженная, недобрая. Вета помолчала и сказала:
— Наш класс всегда был языкатый, это ничего, это еще вытерпеть можно. Главное — ради чего…
— Слушайте, как умно!
— Я хочу сказать, — повысила голос Вета, — что время очень трудное — молодость. Это все вранье, что у нас сейчас самый счастливый возраст. Поднимите руку, кому легко жилось эти годы? Кто не измучился, не исстрадался, не путал, не отчаивался? Есть такие? Нет таких. Может быть, я и не права, но мне не понравились все эти разговоры. Может быть, я их не так поняла… Конечно, если над собой не посмеяться, то совсем можно свихнуться от тоски. Но нам надо… так или иначе, а надо как-нибудь перезимовать.
Вета села, наступило молчание.
— Чего там, правильно, Ветка! Молодец!
— Девчонки, давайте вспомним что-нибудь самое-самое хорошее, что было в нашей жизни! Ну, кто первый?
— Майские праздники, демонстрация!
— Каникулы!
— Девчонки, а помните…
От выпитого шумело в голове. Ах, как непросто все было! Вета угрюмо ссутулилась над столом. Любила ли она этих девчонок? Те ли они были, кого она любила, с кем ей так было хорошо, так радостно жилось, или произошла подмена одних людей другими, потому что те, главные, не пришли? Потому что не пришла Зойка. Или дело совсем не в этом, и просто тех девочек, которых она знала прежде, больше не существует, они изменились, очерствели, озлобились, да просто в конце концов стали чужие? Простила ли она их жестокость? И если простила, то правильно ли сделала? Все ли можно прощать? Нужно ли вообще прощать?
И все-таки нужно, все-таки нужно! Иначе невозможно жить, иначе задохнешься. Господи, сделай так, чтобы все это ей только померещилось. Нет злобы, нет ненависти, одни только игры, и они чувствуют и понимают друг друга, как в детстве…
Домой Вета возвращалась поздно. Она поднялась по лестнице, поежилась и открыла дверь квартиры. И сразу по нервам ей ударила необъяснимая тревога. Она пошла по коридору, почти побежала. Кто-то дышал рядом, редко, мучительно, с тяжелыми всхлипами, после которых наступала пугающая тишина. Вета рванула дверь столовой и сразу же увидела Марию Николаевну. Она лежала на полу навзничь в какой-то неестественной позе, с изменившимся, красным, раздувшимся лицом. Шлепанцы разъехались по паркету, юбка задралась, и из-под нее торчало древнее, сотни раз перечиненное белье, и Мария Николаевна исступленно и беспомощно скребла по полу одной рукой, стараясь спрятаться, защититься от того, что надвигалось на нее. И только темные ее глаза по-прежнему напряженно и пристально впились в Вету, и Вета не понимала, что было в этом сухом завораживающем взгляде, жгучая ненависть или призыв о помощи. Но из перекошенного рта Марии Николаевны не вырывалось ни звука.
Вета ухватила всю эту страшную картину разом, в какую-то долю мгновения, затем бросилась к Марии Николаевне, потом к телефону, потом снова к свекрови. Что она говорила ей? Баюкала? Утешала? Она сама не знала. Она хотела перетащить ее на кровать, но вдруг испугалась и стала подсовывать под нее подушки прямо там, на холодном, жирном от воска паркете.