— Хороша баба.

— Хороша.

— Я вот — помоложе был — как подумаю, сколько баб красивых, господи, сам не свой. Даже тоска брала: сколько их на свете, а что тебе достается?

Парубок забулькал и захрипел опять.

Вошли санитары. К Сажину:

— Давайте, товарищок, соберемся… Мы вас проводим.

— Давайте, в чем дело. (К нам обернулся.) Ну вот, больше не увидимся. Рак у меня…

Под руки его взяли. Он палату глазами обвел, и увели его умирать. В мужественное сердце твое, матрос родной, целую тебя.

Беспамятного поволокли скоро и Всеволода. В сыпнотифозный… И раны его сочатся…

Март 1920–го проходит…

Пинцет с ватой, намоченной борной, в рот засунули, скребут. Тошнит.

— Откройте рот, шире.

Значит, выжил?!

Голову повернул Всеволод, видит: лежит один напротив — за столиком. Стакан молока у него.

— Дай глотнуть.

Протянул сосед стакан, напоил.

Стой! Где корзинка? Ой–ой–ой…

Закрыл даже глаза Всеволод. И нельзя спросить, нельзя разговор завести — заберут корзинку. Оружие! Молчит, лежит Всеволод. Дня четыре. Ест по закону: «свое прибрать успеешь, чужое не забудь». Ест без передышки.

Сиделка новая идет, молодая.

— Сестренка, подгреби ко мне.

Улыбнулась.

— Ты какая?

— Шьто значит какая?

— Откуда, ну?

— С Сывастополя.

— Ой, счастье мое, своя.

И обрел опять язык простой, обрел радость — все вернул Всеволод.

Заговорили, прояснело.

— Смотайся, куколка, узнай про латыша. Живет он на том краю — через двор, по–над забором флигель. Скажи — кланяюсь.

Глазами играет детка. Эх, жизнь есть, жизнь будет! Сам себя Всеволод щупает, лапу лапой потрогал, все тело потрогал — мясо еще крепкое. Жми, Вас–ся, наша сверху! Рявкнул:

— Верно, браток?

Сосед спрашивает:

— Что?

— Жми, говорю, наша сверху! (Брыкнулся, залаял счастливо.) Гав–гав… Ты откуда?

— Москвич.

— Пехота?

— Да.

— Где бывал? Под Воронежем был? А?

— Да.

— Крепко там шили. Ух, чисто!

У Всеволода слово прет, не удержишь, а сам на койке шевелится, дрыгает. Сосед смотрит, а Всеволод говорит — хлещет:

— Мы, понимаешь, нарвались раз. За Купянском. Ну, вот — два шага. Белые. Ох, дали им, ох, дали! А ты в старое время служил?

— Служил.

— А как эту сиделку зовут? Севастопольская, ей–богу. Курить у тебя есть?

— Есть.

Закурил, внутри головы дым пошел. Туманит. Всеволод чешет:

— Месаксуди? «Лимонные»? Мы в Иловайской табаку взяли вагон. Белые бросили. Тоже дали им — крепенько. Был под Иловайской?

— Был.

— Ну вот. Ты партийный?

— Нет.

— Когда обед–то дадут? Есть хочу — кишки пищат. Газеты тут дают, а?

— Дают.

— Люблю. А после тифа когда выписывают? А?

— Как когда.

— Давай, братишка, вместе, ей–богу. Оба и дернем. Тебе в какой полк? Дай еще молочка, а?

Дал.

— Куда тебе, в какой полк, слышь?

Молчит.

— Чего ты?

Молчит. Потом говорит Всеволоду:

— Я сразу хотел вам сказать. Вы как–то не дали. Я… офицер.

— А–а.

Сестренка пришла.

— Латыш живвой. Усё, говорит, в порядке. Но шьто это «усё»? Сыкрэты, а?

И глаза щурит. Веселая баба. А корзинку латыш сберег, значит.

— Сестренка, давай мне молока банку.

Принесла, ставит.

— Ставь не сюда, ставь туда — я должен им… (Кивнул на соседа.)

Поставила соседу.

— Сестренка, и папиросу приволоки. Задолжал им тоже… (Кивнул на соседа.)

Поглядел на дивчину. Моя будешь, радость! Почувствовала. Лапку ей тиснул, притянул к себе:

— Живем, детка. Топай скорей, неси.

Да здравствуют выжившие! Вас ждут и комендант, и эшелоны, и братки. Ешь плотнее! Кто помирает — отдаешь нам порцию. Ходи ножками.

Всеволод идет… Сам… Сам! Уй, ножки подгибаются!.. Врешь, наша сверху. Гробовозам нас не видать! В загробное рыданье, в последнее дыханье трам–та–ра–рам!

Вы, гробовозы, эту мечту про смерть выкиньте.

А отхожее солнцем гружено, одним солнцем. Прет, без всякого! Краску всему дает. Мухи кружатся… Зеленое сверканье! Движенье, жужжанье! Ах, красота!

Полной грудью дышит Всеволод. Восторг! Это не лекарства, не гроб!

Топает ножками Всеволод. На койку… Сестренка волочит папирос коробку — долг покрыть.

— Сестренка, даешь газеты.

— В читальне.

— Тащи сюда, скажи, помираю (и рявкает), гав–гав!

Смеется детка.

— Вот самашечий матрос.

— Уйди, а то сальтамарталь покажу, куколка–а.

Пошла детка.

Газеты есть — какие хочешь. Бумага желтая и розовая, тонкая и коричневая — оберточная. Чудное дело — сколько газет.

— А ну, где сводки?

«Взят Иркутск»… Ффу–ты…

«Занят Мурманск»… Купай их, Вас–ся!

«Взят Екатеринодар. Захвачено около двадцати тысяч пленных». Крой, Вас–ся! Когда выписка после тифа, кто знает?

Ну, глядите на меня — это плохая грудь? Знаете, во флот да в гвардию с какой грудью брали! И кровь перестала сочиться… Выписку!

Жизнь, жизнь есть. Двадцатая моя весна!

Кронштадт

1930 г.

ОЧЕРКИ

ВОЛЖСКИЕ БИТВЫ

Лето 1918 года было знойным, предвещало грозу. И гроза грянула на востоке. В конце мая в Сибири началось контрреволюционное восстание чехословацкого корпуса. Части корпуса, поддержанные белогвардейцами, вскоре захватили ряд пунктов и в Поволжье. Враг наступал быстро…

На Волгу спешат молодые полки Красной Армии. В помощь им создается Волжская военная флотилия. Морякам брошен клич: «На чехов, на белых!» И моряки не заставляют себя ждать.

В Нижнем Новгороде, на территории ярмарки, возникает морской городок. Сюда прибывают эшелоны матросов — почти сплошь черноморцы из Новороссийска. Спешно принимаются за вооружение судов.

Противник нажимает. Уже пала Казань. В Нижнем, не прерываясь ни на миг, кипит работа. Дорога каждая минута. Местные заводы и мастерские все–таки не поспевают с установкой орудий. Матросы почти поголовно кидаются на помощь рабочим. Идет непрерывный боевой субботник. Над гладью Волги стоит стук и скрежет молотов и сверл. Орудия, подтаскиваемые вручную, громыхают по палубам. Вот, разгоряченный, работает организатор флотилии товарищ Н.Г. Маркин, балтийский матрос. Вот подгоняет болты к орудийным установкам механик товарищ Федоров, черноморец…

Приходит новый эшелон с орудиями из Балтики. Конвоиры должны отправиться обратно, в Кронштадт. Но, увлеченные общим порывом, они записываются добровольцами на суда. Помню, как сейчас, звонкий голос одного из них — того, который крикнул нам: «И мы пригодимся!»

Не узнать уже волжских буксиров, служивших еще недавно господам Башкировым — виднейшим судовладельцам на Волге. Буксиры стали военными кораблями. Подняты военные флаги, блестит свежая краска бортов. Стоит вахта. Бравый боцман товарищ Поляков, погибший потом в боях, наводит чистоту на нашем «Ване» («Ваня–Коммунист» № 5),

Наконец суда уходят на фронт. На высоком городском берегу чернеют толпы провожающих. Хор пароходных гудков шлет прощальный привет.

За Нижним, на открытом просторе Волги, загремели наши орудия и пулеметы. Это была предбоевая проба оружия и вместе с тем огневая военно–политическая демонстрация. Красная флотилия гремит. Слушайте все! Идем в бой, закрываем врагу проход по Волге.

Под Казанью началась страда. Дни побед сменялись неудачами. Тяжелая артиллерия противника пенила Волгу, трудно приходилось красным кораблям. Но, несмотря ни на что, готовим ответный удар.

Ночь проходит в тревожном ожидании. Наутро товарищ Маркин предлагает всем, кто не чувствует себя сильным, уходить с корабля. Мы смотрим недоуменно: неужели среди нас найдутся трусы? Два–три человека, пряча глаза, завозились со своими вещами. Зашумела команда: «Сорвать с них матросские ленточки!.. На попятный, сволочи?..» Струсившие остались.