Никто его не тревожит… Он лежит, что–то шепчет… Над головой шашка казачья и карабин. Что делать с ними, если надо покидать строй? Лихом не поминай, Первая Конная!

Через Харьков бронепоезд «Коммунар» № 56 на Польшу пошел — буденновский первый посыл с Кавказа. Всеволод до Харькова кровью капает… В Харькове решил в госпиталь пойти. Идет, в жару шатается… Волочит корзиночку, а в корзиночке — первого срока флотская форма номер три: ненадеванный клеш, рубаха фланелевая, форменка и ботинки шевровые. В корзиночке — две гранаты и разобранный карабин. Шашка не влезла, бойцам отдал. В корзиночке — дневник. В корзиночке — белье. Вещи Всеволоду нужны, особо форма номер три: к самому парадному дню надеть, когда война будет кончена.

Шел в город Всеволод. Шатается… Устал, сел у дороги предместья харьковского, отдыхает… Увидел — на снежной равнине неподвижные стоят войска.

Полки стояли как изваянные, совершенно молчаливые и такие тяжелые, что земля медленно уходила под ними вниз. Но было необъяснимо и странно–загадочно отсутствие знамен.

Не было знамен с полками. По всей равнине не было видно древков с орлами и драгоценной тканью, полуистлевшей и только в редчайшие дни показываемой.

Над полками только реяли значки линейных — маленькие с крестами и косицами флажки всех цветов на четырехгранных штыках.

Было так же необъяснимо и странно–загадочно отсутствие оркестров. Нигде не было видно ни флейтистов, ни барабанщиков, ни валторнистов, ни, наконец, горнистов.

Всеволод глядел, пошатываясь, на представшую перед ним армию.

Над равниной всходило второе солнце. Оно шло невысоко. Ослепленные полки закрыли глаза, узнав в этом солнце все свои знамена. Святыни лежали на плечах бородатых знаменщиков — старейших ветеранов, тяжелых и грузных. Их сопровождали ассистенты и знаменные ряды, украшенные орденскими терновыми венцами: знаком первых сподвижников генерала Лавра Корнилова. Знамена, овитые лентами андреевскими, георгиевскими и александровскими, горели текстами святого писания, глядели на полки глазами Спасителя и трубили славу датам веков.

И знамена, проплыв мимо закрывших глаза полков, склонились и легли у первых рядов сидящих на земле в бивуачном порядке людей. Эти люди — мы. Всеволод увидел нас, пошел к нам и занял свое место среди нас…

Над нами — полинялые от дождей и солнца, простреленные в боях красные флаги. Здесь — наша военная сила. Мы сидели, готовясь увидеть то, чего еще не знала история.

Одеяния наши были несравненны! На нас были шинели, прожженные угольями костров, у которых грелись и дремали в походах бойцы, шинели, пропитанные дождями и ставшие жесткими от грязи. Сапоги наши были изношены в походах, длившихся так долго — с июля 1914 года — и приведших нас наконец к зрелищу на снежной равнине.

На нас были выгоревшие пехотные фуражки, флотские бескозырки с выцветшими и ставшими из черных — серо–розовыми ленточками; ватные штаны с оттопыренными гашниками, алые галифе и семидесятипятисантиметровые клеши без клиньев.

Мы держали винтовки — немецкие с маркой «Spandau» и австрийские «Манлихер»; английские тяжелые, прочные; французские для трехпатронной обоймы; американские марки «Уинчестер» и японские «Арисака» — наши трофеи, взятые в Таврии, Ингерманландии, Новороссии, Донщине, взятые в степях, лесах, в тундре, в горах и в тайге.

Одеяния наши были выразительны и говорили больше, чем одеяния пышных полков стоявшей поодаль армии, побежденной и подготовленной нами к ее последнему действу.

Всеволод вынул и собрал свой карабин, обнял его ласково–доверчиво. А кровь все сочилась и замерзала на снегу, и Всеволод присыпал ее снегом, чтобы не портить белизны равнины.

Из наших рядов поднялся один и не спеша, закинув винтовку за плечи, пошел к строю пышных полков. Мы притихли. Полки колебнулись и перестали дышать. Полки не могли поднять глаз — веки были чрезмерно тяжелы. Наш вобрал в себя воздух и зычно дал команду пышным полкам:

— К церемониальному маршу!

Полки, нами взятые и покоренные, тронулись поротно — на одного линейного дистанция, — как приказал им наш.

Мы затихли, восхищенные невиданным зрелищем.

Мы не мешали этому молчаливому могильному маршу полков, проходивших мимо нас. Мы только про себя подсчитывали: «Ать, ва, и, ире!» Шедшие на полках, батальонах и ротах офицеры — в двадцати шагах от нашей группы — брали шашки подвысь и, пройдя двенадцать шагов, опускали их, поворачивая голову к нам… Они отдавали нам честь.

Всеволод трясся в пароксизме злой радости… Кровь бежала сильнее, и снег впитывал ее.

Республика озаботилась лучшим устройством парада победы, которого бурно жаждали в свое время эти пышные полки.

Они получили этот парад!

Земля оседала под шествующими полками, — мы смотрели на них уже сверху. Временами, в судорогах, среди нас вскакивал то один, то другой и, скрежеща зубами и указуя темным, обожженным махоркой пальцем на узнанного им белого офицера, стонал: «Вот он, вот!» Тогда офицеры, продолжая держать про себя счет, еще ниже опускали тяжелые веки. Прошлое тревожило их.

Могильный марш продолжался в безмолвии. Белая армия плыла в мерном российском шаге со штыками, устремленными косо и ввысь. Оцепенело глядя вперед, иногда для равнения подкашивая глазом вправо и влево, шли побежденные к своей гибели…

Ненавистью и молчанием мы замедляли их шаг.

Потом, спустя много часов, пропустив мимо себя пышные полки, пошли и мы.

Ах, как мы пошли, как мы пошли! Мы пели, бешено ржали и плакали от счастья — мы, уцелевшие с 1914–го.

Мы, бывшие российские солдаты и матросы, растопили своим ходом снег равнины. Мы шли, высоко подняв наше счастье, выдранное на войне, счастье, познанное в первый раз, счастье свободы. Мы пошли, ах как мы пошли, и глаза наши горели…

Всеволод бредит на снегу… Он притоптывает ногой: «Ать, ва, и, ире!» Его потрясают рыдания. У Всеволода очередной приступ — на этот раз разгоряченный мозг создал мираж на искрящейся под солнцем снежной равнине. Больному нужно скорее дойти до убежища.

Всеволод все еще победоносно, но еле держась на ногах, куда–то входит… А? Да… Эвакопункт у вокзала.

Здание серого цвета замечательно. Плиты пола устланы тончайшим, нежнейшим, пушистым, пепельно–зеленым покрывалом недосягаемо тонкой работы. Строение узоров, множественно разветвленных, приковывает взгляд: переплетаются миниатюрные гроздья, пышные кисти и лучистые веера с цепочками едва уловимых глазом шариков, кажущихся пылью, необычайно тонкой, легкой, и серебряные нити… Нагибаясь, чтобы рассмотреть узоры, дыханием поднимаешь облачко зелено–сизой пыли.

В палатах пол покрыт особым составом, желто–розовым, местами буро–красноватым. Смо́лы… Глаз не знает, что выбрать, и борется между миррой и янтарем… Мирра желто–розовая, аравийская и африканская. Запах твой силен и долго не исчезает… А вот янтарь — игра моего детства, добыча маленьких рыбаков, дар моря; янтарь, просвечивающий, с прожилками и закованными внутри неизвестными травами…

Здание освещено лучшими мастерами–осветителями, выбравшими для нашего отдыха чудеснейшие полутона и погрузившими лампы в радужные туманные абажуры…

Всеволод, ты бредишь! Очнись, боец! Не поскользнись на плесени плит и на замерзшей моче. Не наступи на голову еще не убранного мертвеца… Старайся не дышать зловонным заразным туманом.

Уйди!

Да, да… Но как красиво!

Вышел. Лег, растерев ногой плесень, на плиты коридора. Ноги вытянул. Подошвы с гвоздями. Французские сапоги до колен. Шнурки из телефонного провода.

Сапоги сняты, как с себя перед сном, с корниловца, который умирал в сыпняке на станции Иловайской. Некогда было ждать его последнего дыхания. Конная шла в бой. Нужна была обувь…

Санитары идут. В белом. Прошли. Повернули к Всеволоду. Один другому говорит:

— Дай ему воды.

Всеволод маузер отстегивает и шепчет:

— Уйди, пока жив.

Сырой водой поят санитары горячих пришельцев… Боже, сколько госпиталей и сколько дел знают фронтовики!.. «Не пейте сырой воды…» Да, да… Горячее тело у Всеволода.