— Да, да… у войны свои законы, — соглашается врач. — А сейчас трудно вашей младшей дочери без привычной обстановки, сильно скучает она. Надо как-то помочь ей.
— Я уж и так стараюсь, не у чужих живёт, — возражает мать. — Раньше мы забрать не могли. Муж израненный пришёл, долго лежал в госпитале, недавно стал работать. Только сейчас вся семья собралась вместе.
Врач понимающе кивает головой, выписывает новые рецепты, прощается и уходит.
В комнате появляется Дарима. Нилка никак не может привыкнуть, что эта узколицая, светлокожая девочка-подросток её старшая сестра. Всё в ней непохоже на Нилку. Тонкая, изящная, по-городскому ухоженная, она выглядит, как комнатный цветок рядом с колючим репейником, выросшим на пустыре.
— А ты, дочка, почему так рано вернулась? — встревоженно спрашивает мать. — Что случилось, не заболела ли?
— «Англичанка» не пришла, нас отпустили. Мы с тобой сегодня шить собирались, — напоминает матери старшая сестра.
— Да-да, как я могла забыть! — спохватывается та. — Скоро Новый год, сошью вам обеим платья. Хорошо, отцу на работе дали шерстянку…
Она достаёт из комода кусок простенькой синей материи. Дарима берёт бумагу и карандаш, начинает рисовать и объяснять матери, какое ей нужно платье. Мать и дочь так увлечены своим делом, что забывают про Нилку. Дарима перед зеркалом расправляет складки материи, поворачивается туда-сюда, кружится, чтобы лучше себя разглядеть. Мать закалывает ткань булавками, отходит на два шага, откровенно любуясь дочерью.
По тому, как они понимают друг друга с полунамёка, как спокойна и уверена в себе Дарима, Нилка ещё сильнее чувствует, что она здесь будто посторонний человек и попала сюда по нелепой случайности, что день за днём идёт не её жизнь, а чужая, а её затаилась, замерла, осталась в бабушкином доме, в родном селе. Просто случилась беда, заблудилась она маленько, но вот отойдёт от неё болезнь, отдохнёт она, оглядится вокруг, побродит, поищет нужную дорожку и обязательно выйдет к своим, а скорее, они сами найдут её. Скрипнет, откроется дверь, войдут бабушка с Уяной, холодные и розовые с мороза, отряхнут от снега валенки, снимут варежки, но раздеваться не станут и пить чай откажутся. Сядут они на табуретки и заявят Антонине и Семёну Доржиевичу:
— Мы приехали за Нилкой, наша она!
От их решительности мать и отец сперва окаменеют на своих местах, потом с радостью кинутся собирать Нилкины вещички…
Только никто не приезжал. Далеко от города до Шиберты — несколько дней езды.
Бабушка присылала письма. Их писала тётка под её диктовку. Все они начинались со слов: «Дорогие дети, Антонина и Семён Доржиевич! Дорогие внучки, Дарима и Нилка! Кланяется вам ваша бабушка Олхон».
Дальше шло перечисление скудных сельских новостей и обязательная приписка для любимой внучки, вроде такой:
«Передайте Нилке, что бабушка Карпушиха шлёт привет. Далайку пришлось посадить на цепь: покусал жену главного бухгалтера. Кое-как уговорили ветеринара, что собака не бешеная, а то хотели пристрелить. Не болей, будь здорова».
Письма не успокаивали, от них становилось горше, гасли последние надежды: раз прислали листок бумаги, значит, не приедут сами.
Аккуратная мать в тот же день садилась писать ответ.
— Что передать от тебя бабушке? — обращалась она к дочери и встречала угрюмое молчание.
— Что написать от тебя маме? — переспрашивала она. — Сколько лет она тебя растила, маялась, а ты ей даже привета не шлёшь?
Нилка обиженно молчала.
— Ты что, не слышишь меня?.. Сил моих нет! — наконец не выдерживала мать. — Здесь тебе не деревня, некому баловать. Дарима ребёнок как ребёнок, ласковая, отзывчивая, а ты в кого такая? Таких вроде нет в нашей родове.
Лицо матери строго и серьёзно, глаза смотрят холодно, с укоризной. Нилка теряется от такого взгляда, будто перед ней сидит чужая, незнакомая женщина, и ей так хочется поскорее убежать в Шиберту, спрятаться в пышных складках бабушкиного платья.
— Я хочу к бабушке, — просится она. — Я хочу домой…
— Запомни раз и навсегда: твой дом здесь, — слышит она ровный голос матери. — Устала я от твоих капризов…
Она встаёт, уходит на кухню, растапливает печь, чистит картошку. А Нилка тихонько шепчет:
— Я хочу к бабушке. Я хочу домой…
* * *
Помаленьку Нилка выздоравливала. Мать уже не сидела больше с ней дома, вышла на работу. Когда девочка просыпалась, в квартире было тихо и пусто. На кухне её ждала кастрюлька каши, которую Антонина заворачивала в толстый платок, чтобы она не остыла. Нилка съедала тёплую кашу, запивая молоком, мыла посуду, потом подходила к окну. Ей не нравился пустынный каменный двор.
Снова и снова вспоминает она Шиберту; наверное, сейчас в Шиберте все дороги и тропинки и их дворик, поросший травой, засыпаны жёлтыми и красными листьями, а непослушный резвый Далайка умчался в лес, где облаивает и гоняет кедровок. Девочке становится веселей — так бы и побежала сейчас наперегонки с Далайкой! Она пробегает несколько шагов и останавливается перед столом, за которым Дарима готовит уроки. На нём лежат учебники, тетради, ручки и цветные карандаши. Девочка поудобнее устраивается на стуле, листает страницы учебника, рассматривает картинки, берёт в руки тетрадь и карандаш и, подражая старшей сестре, начинает готовить уроки…
Приходит Дарима. Увидев беспорядок на своём столе, она не сердится, а советует:
— Учиться хочется? Просись в школу. Знаешь, как там интересно!
Теперь Нилка вставала рано, вместе с матерью. Пока та растапливала печь, готовила завтрак, она стояла и просила:
— В школу хочу, в школу хочу…
— Ты мала ещё и недавно болела, — возражала ей мать.
Неожиданно дочь поддержал отец:
— Отведи её, Тоня. Может, возьмут, а то чего она целыми днями одна сидит?
* * *
В школе их встретила старенькая учительница. Она показалась Нилке похожей на бабушку Олхон: полная, неторопливая, с уставшим добрым лицом, только свои седые, коротко остриженные волосы учительница не прятала под платок, а зачёсывала назад узкой гребёнкой.
Она положила руку на плечо девочки и сказала:
— Какая маленькая. Ей надо немного подрасти. Пусть лучше приходит на будущий год. Да и пропустила уже много, больше месяца.
— Возьмите, Лидия Раднаевна, пожалуйста, — просительно улыбалась мать. — Она мне дома все уши прожужжала: «В школу, в школу хочу». Пусть посидит у вас несколько дней, — услышала девочка шёпот матери. — Потом домой отправите: мала, мол.
Учительница молча кивнула головой и усадила Нилку на переднюю парту.
Проходили дни, никто Нилку не прогонял: скоро в классе к ней все привыкли, и она уже не представляла своей жизни без школы.
Отец принёс с работы белый гибкий картон, разрезал на одинаковые квадраты. Дарима написала цветными карандашами буквы. Мать сшила из серого плотного полотна азбуку с кармашками. Ещё с вечера девочка аккуратно складывала в портфель азбуку, тетради, букварь, пенал и ложилась спать в счастливом ожидании завтрашнего дня. Вставала сама, заслышав звонок будильника, быстро одевалась, наскоро ела и смело ныряла в темноту холодного осеннего утра.
Тяжёлый портфель оттягивал руку, Нилка останавливалась передохнуть на минутку и снова шла по улице, которая поднималась круто в гору. В самом её конце стояло четырёхэтажное здание школы, к нему со всех концов, как муравьи, сбегались тёмные фигурки.
Ей нравилось приходить в класс первой. На полу досыхают мокрые пятна после недавнего мытья, протёртые влажной тряпкой чёрные парты тускло и чисто блестят, светятся голубыми пятнами два круглых полушария на карте, висящей на стене. Нилка водит пальцем по латаной и много раз подклеенной карте, гладит ладонью неровную шероховатую поверхность парты, потом присаживается на минутку за учительский стол, и её сердце радостно ёкает: она чувствует себя учительницей, которую слушают ученики, а она стоит у доски и объясняет им задачу. Девочка берёт в руки мел, но в коридоре слышатся чьи-то шаги, и она опрометью выскакивает из-за стола.