— Ты уже седой, дядька.

— Где седой? — принялся щупать голову дядька. — Я еще не старый! — А потом засмеялся и сказал: — Ну и черт с ним. Вот закончу просеку и начну жизнь сначала. Ведь не поздно еще, а?

— Конечно, — ответил Володя, хотя он не понял, почему ему надо новую жизнь. Ведь он честно работал, сделал лесничество одним из передовых в области — разве плоха старая жизнь? Или теперешняя? Просеку они закончат, пойдут по ней машины — лишь бы не мешало ничего.

Дядька обычно не говорил зря и, раз не увольняет Фишкина, — значит, так надо.

Раз хочет начать жизнь снова — что ж, это никому не поздно.

Теперь ему станет легче разбираться во всем — он не один, и, подумав так, Володя вспомнил, что уже вечер и нужно торопиться. Он набросил на плечи куртку и сказал:

— Вернусь поздно, дай ключ.

— Лови, — сказал дядька. — Желаю тебе счастья.

Борщ

Евгений Сергеевич сидел перед настольной лампой, чуть наклоня голову. Чистые листы бумаги беспорядочно лежали на столе, отсвечивая в круге света благородной слоновой костью. Вокруг лампы простиралась бархатная мгла — тревожная, как темный провал зрительного зала. Евгений Сергеевич резко встал и бросил ручку с платиновым пером, привезенную из Японии. Нет, он ответит не так! Он вовсе не ответах на этот вопрос, потому что никто не знает, как на него ответить. Это как суть природы — непостижимо и бесконечно просто, вечно и… Впрочем, наверное, он скажет: «Зритель должен любить не актера, а идею спектакля. Тех, кто, закатав глаза, повторяет: «Иванов — прелесть, Сидорова — бесподобна!» — я не признаю. Хотя они — зрители, и я играю для них. Главное скрывается за актером, за сценическим действом, за словами роли — как жемчужина прячется в ракушку, а та в песке, а он под толщей вод. Нет, не каждому глазу оно открывается. Иной актер всю жизнь играл в массовке, но для себя он познал цель искусства, его идею, — и он счастлив. Он — артист! А слава, портреты на открытках — блеф, поднятая пыль…»

Евгений Сергеевич довольно потер бледные руки и начал убирать бумаги в секретер. Да, именно так он скажет — не напыщенно и в то же время достаточно глубоко. Он снял со стены старинную гитару и взял пару аккордов: «Иль поехать лучше к яру — разогнать шампанским кр-ровь!» Он подмигнул портрету Москвина в резной темной рамочке — вот кто понял идею театра; пыли, поднятой им, хватит для вдохновения еще многим поколениям. Интересно, как он давал интервью? Ведь газетчики такой народ — и переврут, и перекрутят, со стыда потом перед своими сгоришь.

А, махнул рукой Евгений Сергеевич, ничего он не будет говорить корреспонденту — да тот еще и не придет. Он отложил гитару и задумался… В голове его закачалась, загудела музыка — настраиваемых инструментов, человеческих голосов, городов, лесов, эпох и цивилизаций, любовей и смертей — музыка театра.

По походке человека на улице легко определить, уважают ли его товарищи по работе. Вон тот идет, подпрыгивает на правой ноге и в сторону, в сторону к бордюру подгребает. Орденской планки на груди не видно, значит, любитель черных ходов к магазину торопится. Не может человек с такой хромотой честным быть, ведь это он чтоб несчастным казаться, на ногу припадает. Не любят таких люди. Навстречу другой направляется — прилизанный, выглаженный, будто на дипломатический прием. Живот вперед, лицо застывшее — так на совещаниях держаться привык, чтоб его мнение раньше других не узнали. На машине ездит, а с секретаршей-то наверняка… Лицемер. Ну, точно, вот и она — брючки-полочки, летит, как по Монмартру. Сделала вид, что не узнала, а сама думает, как бы с него еще кольчишко содрать. Правда, денег-то и мы на это дело никогда не жалели…

Сам Хвостов поднимал ступни высоко, шагал легко и упруго — так идут по росной траве, вздрагивая от утреннего холодка и ощущая в поджаром теле каждую жилочку. Прохожие делали вид, что не обращают внимания, но Хвостов знал — каждый искоса бросает взгляд на стройного, чуть тронутого сединой красавца-мужчину. Возле желтых цистерн он остановился. И пиво, и квас наливала одна продавщица — цистерны, как два быка, поддевали ее пузырящимися мордами с обеих сторон. Хвостов встал к цистерне с квасом. Пожилая продавщица отказывалась замечать его, отоваривая кружками длинную очередь ко второй цистерне. Хвостов терпеливо ждал, улыбаясь очередному счастливцу. Один из них сделал жест рукой — вставай ко мне!

— Нельзя, — сказал Хвостов с сожалением в голосе и тронул узел галстука. — Работа у меня такая, что…

Случайный приятель с уважением посмотрел на его галстук и ромбик значка.

Хвостов сам умел делать квас. Надо поставить закваску, залить кипяченой водой, добавить изюма или мяты, и выйдет отличный квас — у него в кулинарных книгах было несколько рецептов. Но в последнее время он совсем перестал заниматься домашним хозяйством, потому что все силы отнимала работали что ни день, то времени для себя оставалось все меньше.

Со вздохом он вошел в вестибюль. Разумеется, уборщица начала чистить ковровую дорожку именно тогда, когда пошли люди. Переступив через ее веники и ведра, Хвостов поздоровался первым и пошел по мраморной лестнице к своему кабинету, чуть склоня голову к плечу. У бархатной портьеры, сам того не желая, он бросил взгляд в большое, на полстены зеркало, но тут же спохватился: «Что это я? Проще надо держаться, проще!»

Пересчитав лежащие на столе папки с бумагами, Хвостов вздохнул: телефон, что ли, отключить? Не поможет, Тимофей Павлович из облисполкома не преминет… То встреча космонавта у них там, то конференция, теперь вот передовики производства со всей области съехались — снова без Хвостова не обойтись… А дело, основное дело, за которое ему государство деньги платит, кто исполнять будет? Каждая папка, каждая бумага — не просто показатель работы предприятия, это люди, их жизнь и заработок, их счастье в конце концов!

— Слушаю, — поднял Хвостов телефонную трубку. — Ну, заходи, если ненадолго.

Неслышно прикрыв за собой массивную дверь, Крутиков остановился в ожидании.

— Что у тебя?

— Выглядите вы утомленным. Хотя бы в этом году в отпуск вырвались — путевку мы вам…

— Давай к сути, — призвал Хвостов, устало потерев ладонью лицо, — без реверансов.

Не любил он Крутикова. Ходит на цыпочках, прямо в глаза не глядит. И всегда бодр. Не может человек всегда в бодром настроении пребывать — неприятностей у него никогда не случается, что ли? Значит работает и живет нечестно!

— По предприятиям семнадцать; двадцать три, двадцать четыре и… и двадцать шесть. — принялся выкладывать бумаги из потрепанного портфеля Крутиков, — наметился срыв плана. Из второго цеха недодают полуфабрикатов. Говорят, поедаемость продуктов усилилась на основном объекте.

— Говори ты по-человечески, — поморщился Хвостов. — Из кондитерского цеха недопоставки в киоски. Что — посетители на торты налегли?

— Ресторан наш «Охотский» в городе самый лучший. А тут то слет, то конференция — вот и не хватает для киосков…

— Не беда, — сказал Хвостов, — в целом по ресторану выручка хорошая.

— А по отдельности? Из шести точек четыре не выполняют план. Как же почин «Работать без отстающих»? — Крутиков горестно вздохнул.

— Ладно, — подумав, решил Хвостов. — Позвоню директору треста, он всегда выход найдет.

Однако директор позвонил сам. Именно по этому же вопросу.

— А что я могу, — начал оправдываться Хвостов, — я всего лишь… Нет, Илья Ильич, не возражаю, конечно. Думаю, с Жариковым о транспорте договорюсь — прошлый раз, когда тоже подошел теплоход с фруктами, он помог. Нет, тогда не я договаривался, а шеф.

Пока секретарша разыскивала начальника городской автоинспекции, Хвостов в ожидании барабанил пальцами по столу. Вовремя руководство перехватило теплоход. В самом деле, нельзя население крупнейшего города края оставлять без апельсинов. Северянам витамины ой как нужны, и чуть зазеваешься — уйдут они в центральные районы области. Конечно, и там люди в них нуждаются, но пока довезешь по северным дорогам — треть фруктов в отходы. В то время как курс правительства сегодня на бережливость, экономию народного добра.