Первый месяц Иса прожил беспечно. Каждый день он пил у кого-нибудь кумыс, нередко ел и мясо. Дома тоже было что поесть. Когда же старые запасы подошли к концу, стала беспокоить мысль, как жить дальше. Что-нибудь надо же делать. Хорошо лежать на кошме и никуда не спешить, ни о чем не думать, но стыдно ему будет побираться у богатых. Он и сам не какой-нибудь. Дед его владел такими табунами, что не всегда и счет им знал. Все творится волей бога. Если у одного он отнял, то почему не может дать другому?..

Однажды, катая на доске крутое тесто, Карип осторожно заметила:

— Муки бы надо.

Иса не ответил.

— Если поедешь в поселок, возьми.

— Деньги где? — огрызнулся он.

— Я так говорю… чтоб знал.

Но он сейчас же натолкнулся на счастливую мысль.

— Говори еще, что надо. Сегодня поеду в поселок продавать барана.

— Соли нет, спичек. Керосину немного бы.

— Куплю.

Через час Иса уже трясся кочкой на спине старой пегой кобылы, оглядываясь изредка назад, где у него в скрипучей арбе беспомощно лежал на спине крепко связанный черный баран.

Сбыть барана в поселке было нетрудно. Лавочник Михей Иваныч в складчину с почтарем сейчас же дал ему подходящую цену.

Наливая Исе в скотский пузырь полфунта керосину, Михей Иваныч говорил:

— Ты вот коровку бы нам доставил, а то бычка. Человек ты честный, порядки наши знаешь, оно и нам-то лучше. Поселок во-о какой, миру много, а все, как лето, только с чаю на чай и перебиваются. У меня вот теперь родня из города гостит. Просто стыд перед ними. Не верят, что мяса нет, смеются. Баба с ног сбилась, не знает, чем накормить. Валяй, брат, делай забойку. А Джелдаску мы по шеям. Зазнался собака. Прошлый год еще туда-сюда, а нынче убил паршивенького кунанчегаришка[5], да на том и покончил. Подумай-ка хорошенько.

Иса не чуял под собой земли.

— Ой-бай, Михей! Мой давно об этом думаль. Только как. Нехорошо. Стыдно отгонять Джелдаску. Он давно бьет станичникам скотину.

— Какой там стыд? Говорю тебе, по шеям его, подлеца. Я уж и Василию сказывал. Тот тоже ворчит.

— Ладно! — решительно отозвался Иса. — Послезавтра пригоню.

— Валяй! Только уж ты, Иса, не обходи меня. Оставляй мне, что получше, почки, язык, рубашку.

— Что ты, Михей! Кому больше отдам? Сам тебе принесу.

— То-то!

— Кому больше?.. Я давно думаль забойку делать. Русскому где с этим мараться, а киргизу по руке. Русский может и купить.

Домой Исишка ехал ханом. Ничего, что у него, пока он разговаривал на улице, кто-то пропорол пузырь ножом, и керосин до капли ушел в землю. В этом он сам виноват. С русским не зевай. Народ проворный. Но сейчас это пустяк. В арбе у него вместо барана ерзает полосатый кап с мукой, в кармане в такт толчкам позвякивают деньги, а главное, самое лучшее — впереди. Что у него впереди? Ах, вспомнил! Забойка! И он затянул во всю свою звонкую глотку бесконечную песню, да так и не замолкал уже до самого дома.

На другой же день весь аул узнал о том, что Иса теперь будет бить скотину для верхнестаничников. Конечно, соглашались старики, кому же лучше знать это дело, как не Исе. Он знает русские порядки, знает, как и тушу разделить и как прибрать ее. Не то, что они, степные и дикие киргизы.

Сват продал в долг Исе отдоившую корову, и в первую же субботу станичники были со свежим мясом.

Охотников продать ненужную скотину всегда было достаточно, и предприятие сразу же встало на твердую ногу. Целыми днями суетился Иса: то подыскивал корову, то собирал долги. Теперь у него всегда в кармане были деньги. От каждой забойки что-нибудь да оставалось. И вместе с деньгами росло в нем сознание своей деловитости, росла надежда на лучшие, спокойные дни…

К концу лета Иса уже мало походил на джетака. Он завел уже кое-что получше из одежды, в разговоре со своими держался с достоинством и не так часто сбивался на русский язык.

Карип тоже не сидела. Когда подле колков закраснела клубника, она, не разгибая спины, ходила по опушкам, собирая душистую ягоду, сушила ее на высоких нарах подле юрты и выгодно сдавала скупщикам.

Жизнь шла гладко. Не было особенных достатков, но и ничто не говорило о нужде, о голоде. Не было случая упрекнуть себя в рискованном поступке.

Теперь Иса не только разъезжал по гостям, но нередко принимал и сам. Правда, он не мог угостить ни кумысом, ни мясом, но баурсаков и чаю у него всегда было вдоволь. Где же сразу? А вот пускай приходят к нему на будущий год. О, если бог поможет, на будущий год он уже совсем окрепнет. Он еще возьмется за одно такое дельце. Он знает, как можно заработать у русских. Тогда к нему и сам Василий заедет ночевать.

А с Василием Иса встречался редко. Избегал этих встреч, был еще немножко должен, да и с мясом все выходили нелады.

Раз, уже в августе, Иса возвращался с забойки. Обеденное солнце неумолимо жгло и без того сожженную, давно отцветшую, желто-бурую степь. Серое облако едкой пыли держалось все время рядом. Вместе с пылью живой волной поднималась и падала мелкая кобылка. Пауты и мухи хищной стаей кружились над лошадью, лезли ей в глаза и нос, садились на спину, и как она ни махала хвостом, успевали протыкать ей кожу. Лошадь фыркала от пыли и зуда, тяжело мотала головой и на ходу лягала себя в брюхо. Но Иса не чувствовал ни духоты, ни жара. Перебрасывая взгляд с предмета на предмет, он воспевал и небо, и степь, и самого себя:

И только занес он под самое солнце переливчатую ноту, как из-за гривы навстречу кто-то выехал на русской тележке. Острый глаз поймал знакомые приметы.

— Василий едет! Откуда это? Верно, ездил в табун.

Иса смолк и невольно посмотрел кругом.

— Эх, увернуться бы куда-нибудь.

Но лошади уже заржали приветливо, и едва он свернул с колеи, как подъехал Василий. Привычные лошади остановились сами. Василий с трудом помещался в тесном коробке в, видимо, сильно страдал и от жары, и от того, что толстые ноги неудобно лежали одна на другой. Старая казацкая фуражка крепко врезалась ему в виски и жирный стриженый затылок. Распухшее лицо было красно и мокро от пота.

— Э, аман-ба![6] — громогласно и для пущей важности по-киргизски приветствовал его Иса.

Василий Матвеич нехотя крякнул.

— Мал, джен аман-ба?[7] — не смущаясь, продолжал Иса.

— Ну, ну, ладно.

— Кол, аяк тыншь-ба?[8]

— Ну, ну, тыншь.

Иса поправился в седле и заговорил по-русски:

— Далеко ездил?

— В табун.

— Все хорошо там?

— Все хорошо.

— Слава богу, слава богу.

Василий Матвеич щелкнул вожжой по паутам на лошадиной спине и повернул лицо.

— Ты что же это? А?

— Что, Василий?

— Почки прошлый раз опять Михею отдал?

— Сегодня я тебе послал.

— Нет, прошлый раз, говорю. Потом как-то было, что не оставил ни филею, ни грудины.

— Ой-бай, Василий! — Исишка начинал кричать: — Калай минь буду?[9]

— Михей тебе дороже стал.

— Ой, Василий, Василий, пошто говоришь!

— С Михеем теперь и делайся. Он лучше меня.

— Калай минь буду? Михею почка надо, тебе да почка надо. Михей язык заказывал, ты да заказывал. Корова одна, сам знаешь. Михей из лавка гонит. Как не дать? Оба человек хороший.