Раз, уже в марте, когда солнце и мороз покрыли снеговые поля блестящей тонкой коркой, Иса вернулся совсем ночью. Поехал он один за сеном в дальнее урочище. Карип знала, что путь туда не ближний, но когда сильно стемнело, она начала беспокоиться. Часто выходила на улицу послушать, не кричит ли где Иса на уставших лошадей, взбиралась даже на стайку и долго стояла там на сухом, холодном сквозняке, потом заперлась в избушке и уже перестала ждать.

Кривобокий самовар торопливо допевал свою горькую песню. Карип задремала. Вдруг гавкнул старый пес и заскрипели за стеной воза. Карип выбежала и стала осторожно выспрашивать. Что такое с ним? Уж не сломалась ли оглобля? Она так набоялась! Думала, какое несчастье: или поломка, или волки. И почему он поехал один, не захватил с собой хотя бы Темиртаску? Они вон сегодня кое-как прибрали скот и засветло ушли домой, а он, старый, мерзнет, надсажается. Все равно Василию не угодить.

Иса только крякал, ни звуком не отзываясь на обращенные к нему вопросы.

Карип стала бояться другого. Если молчит, значит, злой. Вот как крикнет сейчас на нее! Но и в избе Иса миролюбиво жаловался на собачий холод, ни в чем не выказывая дурного настроения. Наоборот, Карип заметила, что как будто он чем-то доволен.

Согреться было трудно. Жили они в низенькой, полуразвалившейся землянке с единственным окном и кривой, вечно промерзшей дверью. Окно, затянутое бараньей брюшиной да к тому же от верху до низу покрытое толстым слоем льда, давало так мало свету, что и в полдень, когда на улице играло солнце, в избушке было темно, как в подвале. Неуклюжий чувал больше дымил, чем нагревал, и через два часа становилось так холодно, что нельзя было сидеть без шубы. К тому же промозглые стены постоянно слезились и давали скверно пахнущую отпоть.

Чаю пили много. Иса так потел, что раскрытая волосатая грудь, и бритая голова, и лицо лоснилось у него, как густо смазанные салом. Оклеенная в тесто лампа плохо освещала его лицо, но Карип хорошо видела, что он хочет что-то сказать. Ее не обманешь. Она знает Ису.

Когда, задувши лампу, оба влезли на скрипучую кровать и зарылись там в груду тряпья и овчин, Карип не вытерпела:

— Говори.

Иса не удивился: так бывало всегда.

Он поцарапал разомлевшее тело, откашлялся и сказал так тихо, словно кто его подслушивал:

— В степь мне надо… Хочу кочевать.

Карип задержала дыхание. Она ясно слышала слова, но плохо понимала их значение.

А Иса говорил уже громче:

— Будет, поработал Василию. Брюхо у него толстое. Больше работай — больше хотеть будет.

— Как же ты?

Иса помолчал.

— Был у свата сегодня.

— Был? — Карип приподнялась. — Так вот почему запоздал… Сказал бы, как поехал, послала бы хоть калачик дочери. Теперь она редко видит русский хлеб.

— Какой там хлеб! Некогда с этим. И так, если узнает Василий, когда вернулся, нужно будет говорить, что не мог найти сено: снегом занесло.

— Как у них там?

— Говорил со сватом… Прошлый год, говорю, отдали мы девку за бесценок. Год тяжелый был, не мог ты весь калым уплатить. А нынче, говорю, слава богу, оправился. Масла продал, да кожи, да шерсть… Отдай, говорю, что полагается, помоги мне… Хочу в степь кочевать, а подняться не с чем… Две коровы там, да телка, да лошадь, да четыре барана, вот и отдай.

— Отдает?

— Отдает. Помогу, говорит, кочуй… К нам, говорит, кочуй…

И долго шептались в темноте под овчинами два старых человека, неуверенно намечая скользкими словами направление своей дальнейшей жизни.

С этого времени Иса стал часто проговариваться.

Сначала Василий Матвеич только высмеивал Исишкину затею:

— Закочевал! Подумаешь, тоже! Вольным воздухом подышать захотелось! Да вы, собаки, где осядете с аулом, так на пять верст кругом опакостите степь-то. Все одно и получается — что на пригоне, то и там.

Но однажды Василий Матвеич на угрозу ответил руганью:

— Что ты думаешь, пропаду я без тебя, мошенник? Уходи! Сейчас же уходи! Сам давно собираюсь вытурить тебя. Чушка старая! Что мне от тебя? Как от козла — ни шерсти, ни молока. Пошел! Руками и ногами креститься буду, как уйдешь.

Исишка чуть не выл от злости.

— Тридцать год тебе работал, жилы вытянул, состарился.

— Ну?

— Вот-те ну! Какой я стал? Посмотри.

— Ну? Чего ты мне в рожу-то лезешь? Айда и никаких! Молодого найму.

А весна уже широко шагала через белые поля, заглядывая всюду: и в степные колки, забитые доверху снегом, и под речной увал, и к человеку, и к голодному зверю.

Властелин степей, колючий сиверко, еще упорно воевал, затягивая ночью звонким льдом и бархатистым инеем все появившиеся за день лужи и проталины. Но скоро на припеках уже нечему было и мерзнуть. На такие места с утра слетались стаи голубей в воробьев покупаться в пыли, поворковать и пошуметь. На пригонах прежде всего обозначились черными линиями навозные стены и многочисленные скотские тропинки. А потом и повсюду пошли черные пятна, увеличиваясь с каждым днем, пока не слились в одно большое грязное пятно. Почва, десятками лет принимавшая груды навоза, не оттаивала до средины лета. Вода не уходила в землю. Ее все прибывало: навоз размяк и на бойких местах обратился в коричневую кашу. Скот и люди ходили в нем местами по колено. Но это не мешало молодым конькам по дороге на прорубь звонко поржать и порезвиться.

Все идут честь-честью, и вдруг какой-нибудь невзрачный соловко взвизгнет, вскинет голову, что есть силы хватит по зубам идущую сзади кобылу и ринется, куда глаза глядят. А вслед за ним и все, изгибаясь и прыгая, во всю лошадиную прыть понесутся, обгоняя друг друга, выше плетней поднимая холодные брызги воды.

В середине апреля река так вздулась, что уже попасть через нее за сеном не было возможности. Пришла пора выгонять скот на гору. Река вот-вот сшевелится, хлынет мутным валом на луга, и тогда на месте пригонов будут торчать из воды только верхушки кольев. А в степи уже можно кормиться. Застоявшийся скот будет рад и прошлогодней тощей травке.

Иса готовился заранее. В последнее время баба целыми днями сидела за починкой юрты. Юрта была небольшая, всего на четыре аркана. Кошма уже сильно износилась, но все же была лучше, чем у прочих джетаков, и могла еще служить защитой от дождя и ветра.

В день отъезда Иса зашел к хозяину проститься по-хорошему и еще раз сверить старые расчеты.

Была пасхальная неделя. За поселком у амбаров скрипели легкие качели. Разряженные парни и девки цветными группами ходили с песнями по улицам. Старики собирались по завалинкам на солнышке и лениво вели разговоры. Ребятишки с раннего утра щелкали бабками.

Василий Матвеич теперь подолгу сидел в своей маленькой полутемной комнатке: подводил итоги зимним операциям.

Он только что напился «второго» чаю и снова взялся за растрепанную толстую книжку, как вошел Иса. Иса минуты две покрякивал в прихожей, потом шагнул к нему в комнату, постоял у косяка и осторожно опустился на подвернутые ноги.

В соседней комнате, за большим самоваром, ворковала Варварушка со сватьей. По тому, как они наклонялись друг к другу, поджимали губы и поминутно вытирали глаза фартуком, Иса заключил, что обе только что изрядно выпили. Но как? Верно где-нибудь на улице. Вот опять забушует Василий, если узнает! Хозяйка немедленно разрешила его недоумение. Перемигнувшись со сватьей, она осторожно взялась за высокий молочник и налила по чашке чего-то прозрачного. Обе выпили, поморщились, отерли губы пальцами и закусили пряником, Исишка только покрутил головой. Ловко придумали! Киргизской бабе этого не выдумать.

Василий Матвеич оторвался, наконец, от книги и, не поворачивая головы, спросил:

— Ну, что скажешь?

Иса откашлялся.

— Так. Ничего.

— Ну, мне некогда с тобой тут растабарывать. Есть дело… говори сразу.

— Прощаться пришел. Кочую сегодня.

— Так бы и говорил.

Василий Матвеич передвинул что-то на столе.