Вася собрал бутылки, слил недопитую водку в одну из них, заткнул бумажной затычкой и положил в карман, захватил со стола связку воблы, несколько банок консервов. Даже не забыл пачку папирос. «Мамзели» забрались в машину, хотя Вася и включил печку, чувствовалось, что в ней холодно. Женщины ежились в своих шубках, нетерпеливо выглядывали из окошек, дожидаясь Горобца, о чем-то все еще толкующего с егерем. Вот он протянул руку деду, тот, помедлив, вяло пожал ее. Султан, подняв острую морду с торчащими ушами, будто вслушивался в их слова. Загнувшийся баранкой пушистый хвост покачивался. «Газик» прошел по льду юзом — уезжали вечером, когда подморозило — и завилял меж сосен по извилистой дороге, присыпанной искрящимся снежком. Синий выхлоп медленно растворялся в чистом воздухе.

Дед стоял с непокрытой головой, ветер шевелил давно не стриженые космы седых волос, разметал бороду надвое. Сощуренные глаза старика были устремлены вдаль. Прямо над его головой деятельно стучал дятел, на снег летела коричневая труха, черные сучки.

— Вот что, Вадя, — глухо уронил дед. — Этот издохший дракон уволок на тот свет твоего отца и мать… Да и не только их! Говорят, пока его красный гроб стоял в Колонном зале, невесть сколько людей в давке раздавили…

— Нет, дедушка, — прошептал мальчик, — Такого быть не может! Говорили по радио, будет опять амнистия…

— Живодер Берия выпустил на волю воров и бандитов. Своих верных ублюдков. Он их и натравливал в лагерях на политических! Если еще и этот зверь захватит власть, тогда лучше камень на шею — и в прорубь!

— Он сказал? — глотая слезы, спросил Вадим. Он знал, что Горобец обещал деду выяснить про судьбу родителей.

— Ты должен все знать, — помолчав, ответил Григорий Иванович. — Отца расстреляли по приговору тройки в день смерти Сталина, а мать ночью лезвием безопасной бритвы вскрыла себе вены… Сирота ты теперь, Вадим. Лишила тебя советская власть отца и матери. Пусть кипят в геенне огненной те, кто ее придумал! Это власть садистов и убийц! Преступники на троне. В какой еще стране может быть такое? В какой стране с беспаспортными крестьянами расплачиваются пустыми трудоднями? Люди, как скотина, живут в загонах и не имеют права их покинуть? Ну почему Бог так жесток к нам, русским? Почему Он отдал великую державу на растерзание сатанистам? Почему допустил надругательство над храмами и их служителями? Чем прогневил Его так наш народ? Тем, что поддержал нехристей-большевиков? Так они обманули народ! Облапошили, как неразумных детей. И, конечно, при помощи Сатаны. И правят-то им люди не православной веры, которым на нашего Бога наплевать…

Слезы прижигали щеки Вадима, руки его сжались в кулаки, ногти больно впились в мякоть ладони, но он этого не почувствовал. Перед его глазами расстилался туман, в котором неясно вырисовывалась фигура стоявшего у стены под дулами винтовок отца, лежащая на нарах в крови мать с потухшими глазами, из которых вместе с жизнью вытек синий свет…

— А где их… похоронили, дедушка?

— Этого мы никогда не узнаем, — ответил дед.

11. Бабье лето

Если раньше люди избегали говорить о политике, то с приходом к власти Хрущева и после расстрела Берии будто плотину прорвало: о политике толковали все кому не лень, даже пока добродушно подшучивали над новым главой государства. Хрущев любил часто и многословно выступать, явно соревнуясь с Фиделем Кастро, который, случалось, не сходил с трибуны по шесть-девять часов кряду. Все центральные и местные газеты были заполнены текстами речей Первого секретаря ЦК. С украинской лукавинкой смотрел с многочисленных портретов широколицый, губастый, щедро усыпанный разнокалиберными бородавками глава правительства. Не верилось, что этот улыбчивый, добродушный с виду человек способен сажать, пытать, казнить. Заговорили, что расстрелянный Лаврентий Берия был верным холопом Сталина и все делал по его указке. Как-то незаметно стали исчезать со стен портреты грозного усатого грузина, а ночами в городах и поселках с площадей и скверов убрали многочисленные скульптуры «вождя всех народов». Теперь лишь Ильич гордо взирал с постаментов на потравленную и выполотую его верным учеником и последователем российскую пашню. Уже открыто говорили о сталинских репрессиях, в органах менялись кадры, понемногу стали возвращаться из лагерей выжившие узники. А Хрущев все с большим азартом разражался длинными речами, сулил чуть приподнявшему от придавившего его сталинского ярма голову пароду всякие блага и даже договорился до того, что к восьмидесятому году у нас будет полный коммунизм. Люди смутно представляли себе, что это такое, но премьер знал запросы народа и мог, как говорится, на пальцах объяснить, что это такое — современный «коммунизм». Только что пошла мода государственных деятелей выступать по радио-телевидению и Никита Сергеевич, потрясая кулаками, изрекал примерно так: «Я вот тебе сейчас объясню, что такое коммунизьм… Вот сейчас у тебя в гардеропе висит один костюм, так? А при коммунизьме в восьмидесятом году у тебя в этом самом гардеропе будет висеть два костюма! Понятно?».

Куда уж понятнее! Народ потешался, интеллигенция стыдливо поддакивала в печати новому Боссу. Она, так называемая советская интеллигенция, привыкла во всем верноподданически поддакивать вождям-правителям. Правда, нашлось несколько поэтов-крикунов, художников, которые на творческих пленумах — Хрущев одно время любил встречаться с интеллигенцией даже на правительственной даче — решались спорить, игриво, о рамках дозволенного, возражать вождю. И он за это никого не сажал, даже не запрещал печататься и выставляться…

Осень 1953 года выдалась на Псковщине сухой, теплой, настоящее бабье лето. Много вылупилось грибов: белых, подберезовиков, волнушек и груздей. Григорий Иванович с внуком каждый день ходили в бор. На крыше лодочного сарая, нанизанные на алюминиевую проволоку, сушились белые грибы, волнушки и грузди отмачивались в эмалированных тазах. Кругом витал грибной дух. Иногда Вадим под соснами находил белые грибы прямо на территории турбазы.

Над озером пролетали косяки птиц. Звонкие переливчатые трели с неба, случалось, будили Вадима рано утром и он потом долго не мог заснуть. В криках перелетных птиц чудились ему голоса отца и матери… Горобец в последний приезд рассказал Добромыслову, что отец был расстрелян в подвалах Большого дома на Литейном в Ленинграде, а мать вскрыла себе вены бритвой в номере. Мальчику снился страшный рябоватый человек с густыми черными усами и хитрым прищуром невыразительных холодных глаз. Похожий прищур был у Ленина на портретах. Сталин в мягких хромовых сапогах и зеленом френче расхаживал с трубкой в зубах по светлому кабинету, отделенному деревянными панелями, и отдавал приказания выстроившимся вдоль стен людям в военной форме. Люди были без лиц и без глаз. После каждого плавного тычка коричневой трубки, один из них срывался с места и исчезал за дверью, а немного погодя слышались глухие выстрелы, иногда залпы. И в клубах синего дыма из сталинской трубки просвечивали залитые кровью бледные лица расстрелянных. Это были бесплотные существа с печальными человеческими лицами, но без рук, без ног. Колыхающаяся в воздухе субстанция. Души убитых людей. И как много их было! Вадим мучительно высматривал в этом сизом клубящемся дыму отца и мать, но их там не было. И в его сердце зарождалась надежда, что они еще живы, а Горобец сказал дедушке неправду. И лишь окончательно проснувшись, он соображал, что Борису Львовичу не было никакой нужды обманывать егеря. Наоборот он приложил усилия, чтобы узнать правду: у него были знакомые чекисты в Ленинграде, они и сообщили. Дедушка попросил назвать фамилии палачей, приговоривших Белосельского к расстрелу, но псковский начальник лишь развел руками, заявив: «Многого ты от меня требуешь, Григорий Иванович! Особое совещание или „тройки“ там каждый день заседали, выносили тысячи приговоров, которые обжалованию не подлежали, и фамилии их знает лишь высокое начальство, да оно и само состоит в этих „тройках“. Вроде бы сейчас их ликвидировали. В судебных органах тоже идет перетасовка».