Иногда я завожу разговор об этих метриках с бабкой Марьей, которая сейчас, несмотря на шум и музыку, основательно похрапывает в кухне на печке. У нее обо всем свое суждение. Подперев голову больной, искалеченною когда-то в молодости рукою, она говорит:

— Главное, чтоб веры вы были нашей.

Это точно — мы все крещеные по нашим, русским обычаям. Во время войны у нас в Займище церковь не работала, и меня крестили в соседнем селе Носовке. Крестной была материна подружка, тетя Маня, а крестным дядя Миша, Михаил Дмитриевич, племянник бабки Марьи. Но ни крестной, ни крестного во время моего крещения в церкви не было. Дядя Миша воевал на фронте, а тетю Маню угнали в Германию. Мою мать, когда она уже была беременна мною, тоже хотели угнать, но ей кто-то подсказал, и она спряталась на лугу. Иначе не миновать бы мне родиться где-нибудь в Германии.

Крестил меня дед Митька, отец дяди Миши, и бабка Евдоха, мать тети Мани. Крестную свою, которую мы с Тасей все время зовем матерью, я впервые увидел в конце сорок пятого года, когда она вернулась из Германии и привезла мне в подарок шелковую майку и трусы. В этом немецком наряде я долго щеголял летом на улице на зависть всем окрестным ребятишкам. Дядя Миша появился в Займище и того позже. Он еще несколько лет после войны служил в армии.

Толя Коропец между тем все растягивает и растягивает гармошку, кажется, не зная никакой устали. Вслед за вальсом он сыграл фокстрот, польку, падеспань и, наконец, добрался до своей коронной — сербиянки. Лихо развернув мехи, Толя сыпанул такой дробью, что я никак не могу уследить за его пальцами, мне чудится, что их у него штук по десять, не меньше, на каждой руке.

Опережая всех, первой в круг выскакивает Галя, худая, большеротая и проворная донельзя. Она мчится вприпрыжку вокруг столба и начинает петь знакомые нам, только что записанные в тетрадку частушки. Вслед за Галей в круг выскакивает либо Феня, либо Оля Павленко, тоже голосистые, веселые девчата. И начинается у них частушечный разговор, взрослый и серьезный, начинаются девичьи откровения о том, как вернулся с фронта солдат и как девчонке ни за что не удается завладеть его вниманием. Частушки эти длинные-предлинные, но мы терпеливо их слушаем, наперед зная, что закончатся они хорошо и весело.

поет Галя. А Феня ей отвечает:

И опять вступает Галя:

А Феня свое:

И так без конца:

Наконец выдыхаются и гармонист, и танцоры. Запыхавшиеся девчонки в изнеможении падают на лавки. Толя Коропец, тоже изрядно запыхавшийся, на минуту откладывает гармошку в сторону. Но веселье продолжается. Немного отдохнув от танцев, все рассаживаются рядком на самой длинной лавке, которая идет от красного угла (по-нашему покутя) до порога, и начинаются у нас веселые, смешные игры «в садовника», «в кольцо» и еще в «барыню», где мне особенно нравятся слова ведущего: «В черном, в белом не ходить, «да» и «нет» не говорить».

Мы шумим, балуемся, строго судим фантики, заставляя провинившегося то выскакивать на улицу, чтоб узнать погоду, то кукарекать петухом в трубу, то лазить в подпечье, темное и страшное, где зимой у нас всегда хранятся тыквы.

Бабка Марья на наше баловство никак не откликается. Она все так же спит на печке, а может, только делает вид, что спит. Может, слушая наши затейливые разговоры, смех, она вспоминает свое детство и свою юность. Родилась бабка Марья в Малом Щимле, небольшом хуторе, мимо которого мы всегда проходим по дороге в районный центр, город Щорс. У нее было семь сестер и два брата. Прокормить такое семейство нашему прадеду Логвину Ильичу было, конечно, нелегко, хотя он, как говорит бабка, считался крестьянином вполне справным. Все дети с самого раннего возраста работали и дома, помогая матери, и в поле. Ходили они также на заработки, особенно во время жатвы. Рожь у нас с давних пор жнут серпами, поскольку ценится не только зерно, но и немятая, кулевая по-нашему, солома, которой кроют дома и сараи. Работа эта считается женской, хотя она и очень трудная. Я ее уже знаю. У себя на огороде мы тоже рожь жнем серпами.

Логвин Ильич выдавал замуж своих дочерей рано. Наделял клочком земли, приданым: скрынею, подушками, льняными, вышитыми самой невестой рушниками — и с богом. Все дома легче — одним едоком меньше.

Бабка Марья вышла замуж тоже рано, лет восемнадцати-девятнадцати. В приданое ей досталась скрыня, которая стоит у нас посреди хаты и в которой мать вместе с простынями, ряднами, другими нехитрыми деревенскими пожитками хранит отцовский шерстяной костюм, несколько рубашек с отстегивающимися воротничками и темно-красный, в полоску галстук. Несколько лет тому назад там еще лежали байковые, ни разу не надеванные отцом нижние штаны, но мать у нашей деревенской портнихи Артюшевской пошила мне из них настоящий летний костюм: небольшие брючки на одной подтяжке и курточку с множеством пуговиц. Одеждой этой я, пятилетний, гордился не меньше, чем немецкими трусами и майкой, хотя бегать и валяться но песку в костюме было очень уж неудобно — слишком быстро он грязнился.

Чуть позже я в бабкиной скрыне обнаружил еще кое-какие отцовские вещи: фетровую шляпу, которую после у нас брали в клуб для художественной самодеятельности, поскольку она была, кажется, единственной шляпой на всю деревню; безопасную бритву производства Московского завода «Красная звезда», небольшой зажим для галстука с голубеньким в крапинку камушком, всевозможные книги по истории и даже отцовские тетради по математике, когда он учился в Городнянской педшколе. Отцовскою бритвою, повзрослев, я начинал бриться и бреюсь ею до сих пор, до сих пор ношу на галстуке его зажим, часто заглядываю в отцовские тетрадки, дивясь, каким он аккуратным и серьезным был человеком, несмотря на свой юношеский возраст.