— А отдаваться будешь одному Потапову? — Он не заметил в своем волнении, что опять назвал Степана настоящим именем. — Ну что ж ты молчишь?.. Я тебя спрашиваю: отдаваться будешь только ему?
Она не глядела на него. Но в лице ее он прочел ясное и непреклонное решение. И он вдруг почувствовал, что мог бы убить ее скорее, чем добровольно склонить ее теперь на этот шаг!..
Но теперь и он вдруг понял, что, пока он этого не добьется, считать себя счастливым по-старому вполне он уже не может.
Он вдруг тихо засмеялся, качая головой.
— Ах, Лизанька, Лизанька!.. Жалкая раба! Только вырвалась из-под одного ига, добровольно пошла под другое!.. Сознайся: уж небось клятвы давала перед образом с коленопреклонением — «не изменять»?.. Ха!.. Ха!.. Сперва мужу не изменять, потом любовнику?.. Закрепостила себя добровольно?
— Не умею делиться! — гордо возразила она.
— Да этого и нельзя, если б ты даже и хотела! Землянику можно разделить… Яблоко… Дом… Землю… Но даже вот это твое платье белоснежное не поделишь между двумя… Либо цельное, либо никакого… Так?.. Как же ты хочешь делить любовь? Ее дают всю, как дар… насколько хочешь и сколько хочешь…
— И кому хочешь? — подхватила она с дрогнувшими ноздрями.
— Да, да!.. И кому хочешь… Вот в этом истинная свобода… Истинная гордость женская… и уважение к любви, как к божественному элементу и красоте нашей жизни. Даешь ли ты себя, любовь свою, на миг, на день или на всю жизнь — это дело твое, дело твоего вкуса… Но как можешь ты отказывать в любви мне? Любя меня… меня, как ты сейчас созналась в этом, только потому, что ты подарила свою любовь другому из жалости, от тоски, из жажды забвения? Словом, не любя?.. Ведь здесь даже не стена… как та, которая два года назад разделяла нас в твоем религиозном миропонимании… Здесь только сквозная решетка… Толкни ее твоею ножкой! И она упадет… И между нами ничего не останется…
Он с вспыхнувшей страстью обнял ее опять. Он слышал, как под его рукой бурно билось ее сердце.
— А он? — глухо прошептала Лиза.
— Какое мне до него дело! Пусть устраивается сам, как знает!.. Не думаешь ли ты, что он предъявит на тебя свои права? Что он ревновать тебя будет? Возможно… Ведь зверь в нас дремлет всегда. Я сам почувствовал его в себе сейчас… Но ведь на то мы люди, чтоб быть в любви богами, а не жалким стадом ревнивых самцов… И вы — женщины — не самки, которые спокойно ждут конца боя, чтобы отдаться победителю. С инстинктами борются и их побеждают. В этом культура. Пусть торжествуют те, которые не мешают жизни и счастью других!.. Остальные да гибнут!.. Но я вступаюсь за честь Степ… Степушки. Я верю, если ты с ним захочешь порвать хоть завтра, он не сделает тебе ни одного вопроса, ни одного упрека, как бы ему ни было больно…
Ее глаза были огромные и совсем темные. Их лица почти касались.
— Порвать?.. С ним?.. Зачем?.. За что?..
— А ты согласишься жить с двумя? — Он держал ее так крепко, что ей было больно, и она бледнела.
— А ты? — в упор, глухим шепотом кинула она ему. — Ты тоже будешь жить с двумя? Ха!.. Ха!.. Я не турчанка… Нет! В гарем к тебе не поступлю… Нет… И тебя мне не надо! Слышишь?
— Не меня ты любишь, Лиза, а свою гордость…
— Пусть! Коли мне так легче!.. И несчастья чужого не хочу… Ни его… ни Катина горя…
— А мое не в счет?
Она зло засмеялась.
— Беда… Горе какое! Пусти!.. Что держишь так? Вцепился… Дышать больно… Нет! Тебя мне не будет жаль… Такие, как ты, несчастными не будут… Утешишься… Не со мной, так с другой…
— Мне никого сейчас, кроме тебя, не надо…
— Сей-час? — протянула она и опять зло засмеялась. — И ради этого сейчас я должна обмануть Катю?.. Потому что ей-то ты не признаешься ни в чем?
— Никогда! — спокойно и твердо подтвердил Тобольцев.
— Вот видишь!.. И ради тебя я должна отказаться от любви человека, который меня будет любить всю жизнь? Всю жизнь… Я это знаю… И ты это знаешь сам…
— Разве я говорю: нет?.. Он будет тверд, вот как этот дуб перед нами!
Тобольцев с силой и злостью ударил кулаком по скамье.
Она опять засмеялась. В первый раз в жизни она видела Тобольцева раздраженным, хотя он и старался овладеть собой. И это давало ей странное удовлетворение. Она заговорила уже спокойнее.
— Два раза в жизни, когда я… руки наложить на себя хотела… этот человек пришел ко мне с лаской и любовью… С бескорыстной, светлой любовью… — Ее голос задрожал, и лицо озарилось такой нежностью, что у Тобольцева дух захватило. Он не считал Лизу способной на такие чувства.
— Два раза, когда я погибала, он меня спас от отчаяния… Я была одна… во всем мире одна… И если б не маменька в ту ночь, как вы уехали… Ну, да что вспоминать!.. И бросить такого человека… За что?
— Любовь, Лиза, никакой моралью не руководствуется… Ее не покупают за спасибо… Ты все-таки любишь не его…
— Нет, лжешь! Я и его люблю!.. И не откажусь от него теперь… Хотя б за спасение моей души! — с необычайной силой сорвалось у Лизы.
— А!.. — протянул Тобольцев. — Вот что!..
Он глядел на нее, сощурясь, и странные огоньки загорались в его зрачках. Встретив его взгляд, она вспыхнула вся и невольно потупилась.
— Пойдем, — сказала она. — Уж солнце село… Боже мой! Как поздно!
Она встала. Он тоже встал и неожиданно обнял ее опять с такой нервной силой, что она не могла вырваться. Побледнела она так, что даже губы ее стали белые.
— Чего ты боишься? Я — не дикарь… Культурного человека насилие удовлетворить не может. Мне нужна не покорность, а страсть твоя и согласие… И я этого добьюсь!..
— Нет!!. Нет!.. Этого никогда не будет!.. Этого мне не нужно!
Он мгновенно разжал руки.
— Теперь все ясно… Я вижу, ты ценишь Степушку…
Она не поняла в первое мгновение, слишком чиста и наивна была ее душа. Но что-то в его тоне и усмешке было обидное, она это почувствовала.
— Пойдем, — повторила она после минутного молчания, и пошла вперед, подымая шлейф своего белого платья.
Они не заметили, что молчали почти всю дорогу обратно. Вдруг она словно вспомнила.
— Я тебе, Андрюша, сейчас как духовнику призналась… И помни: кроме нас троих — его, меня да тебя — этого никто знать не должен, даже Катя… Я бы и тебе никогда этого не сказала, если б ты меня нынче не оскорбил этим поцелуем…
— Ты опять о том же?
— Нет!.. Теперь я поняла, что ты не хотел обидеть… Но я тебя предупреждаю, Андрюша: никогда не целуй меня еще потому, что это значит — Катю обкрадывать…
— Боже мой! — с отчаянием вырвалось у него:
— Ну, пусть я дура в твоих глазах! Не хочу и не могу лгать!.. Я хочу любить Катю и иметь право ей в глаза глядеть. Если я себя… если тебя уважать перестану, то мне жить уже нельзя будет! Понимаешь? Нельзя!..
— А то, что я тебя люблю сейчас и желаю не меньше, даже больше, чем желаю мою жену, это для нее, ты думаешь, не обида? По-твоему, взять душу женщины, все ее помыслы и желания, это вздор? А взять ее тело, хотя бы на одно мгновение, это преступление?
— Ах, молчи! Молчи! — Она остановилась и зажала уши. — Я глупа… Ты меня словами всегда закидаешь… И пока ты говоришь, я даже согласиться с тобой могу. Но стоит мне остаться одной, я чувствую, понимаешь?.. чувствую, что ты не прав…
— Как Ванька-встанька, — зло усмехнулся он. — Да, женская логика — это именно Ванька-встанька… Я это всегда замечал… Качни его изо всей силы, ударь, переверни, он все-таки на прежнюю точку встанет.
Она не могла не улыбнуться этому сравнению. Она остановилась опять, положила ему руки на плечи и с дивным выражением горя и любви посмотрела в его злые глаза.
«Боже! Какая она красавица стала!.. Какое трогательное, чудное трагическое личико!» — подумал он, смягчаясь невольно.
Она заговорила печально:
— Когда-то я хотела тебя любить таким, каким создала тебя моя фантазия. Но жизнь меня жестоко била… Я научилась любить тебя, каков ты есть… Страдала и прощала. Из души тебя вырвать не могла… Смирилась… И люблю, несмотря ни на что… Потому что разлюбить тебя — значит умереть (ее голос задрожал)… Я тебе — Катю простила… И из-за любви к тебе привязалась к ней… И ни одной черной мысли ни на одно мгновение у меня не было к Кате, как только увидала ее… И твою любовь к ней я на недосягаемый пьедестал поставила. Но помни, Андрюша, помни: третьей я не прощу… Катя и я… Третьей не должно быть между нами! И когда я почувствую, что она все-таки явилась, эта третья… я умру…