— Это вы… Лиза? — робко спросила Катерина Федоровна.

— Да, да… Это она! — нервно рассмеялся Тобольцев. — Прошу любить и жаловать!..

О, каким глубоким взглядом ответила Лиза невесте!

Все эти дни она неотступно думала о «Кате»… И чувствовала, как умирает ядовитая ревность. И в ее высохшем, казалось, и опаленном сердце подымается нежный, прекрасный цветок самоотверженной и высокой любви… Она ждала… ждала с трепетом увидеть то индивидуальное, то не повторяющееся никогда и ни в ком, то во всем мире единственное, что отняло у нее самой сердце Андрюши, что покорило и пленило его капризную фантазию… В «Кате» должна быть сила. В ней должна быть прелесть, которой не обладает ни одна из встречавшихся ему женщин… Что же это такое? Что? Что?..

Но когда она взглянула в это открытое, застенчиво улыбавшееся лицо, в эти горячие и «честные» глаза, она разом почувствовала и эту силу, и это обаяние… Что-то ударило ее, казалось, в сердце… Она сама не знала, кто сделал первый шаг. Но не прошло мгновения, как они уже обнялись и горячо поцеловались… Катерина Федоровна, не отнимая рук, обвивавших шею Лизы (та была выше ее на целую голову), отклонила свое лицо. И Лиза в ее глазах прочла: «Я буду вам верным другом!»

Лиза побледнела и прижмурила веки.

Фимочка растерялась. Поведение Лизы сбило ее с толку.

— Ну, что ты мне, болван, на платье наступаешь? — зашипела она на мужа, который с осовелым лицом торопился за нею в гостиную, чтобы видеть встречу матери с невестой.

— А ты бы подбирала… Фря! — добродушно огрызнулся муж.

Она сверкнула глазами, подняла шлейф платья цвета mauve[163] и застучала каблучками венских туфелек, спеша за другими.

Впереди шла Лиза («Как королева», — думала Катерина Федоровна) с торжественным лицом и вела за руку невесту.

«И в этом есть какой-то чудный символ, неясный еще для меня», — взволнованно думал Тобольцев… Он шел за ними, рядом с Николаем. Тот переминался и застревал во всех дверях, боясь наступить на трэн роскошного платья жены, который она царственно несла, не подбирая его, по анфиладе комнат. И Тобольцев думал: «Она, как ангел, ведет мою Катю к новой жизни. К счастию или страданию?.. Кто скажет?.. Но как это оригинально и красиво!»

Анна Порфирьевна сидела на диване, обернувшись лицом к двери, а за креслом стояла Федосеюшка, смиренно сложив руки. Обе горящими глазами глядели на дверь. И когда на пороге показалась красавица Лиза, ведя за руку невесту Андрея, Анна Порфирьевна еле сдержала восклицание… Она встала с дрожавшими от волнения коленями. Пойти навстречу не могла, а только протянула руки, Катерина Федоровна порывисто обняла ее, поцеловала в щеку, а потом почтительно поднесла руку Анны Порфирьевны к своим губам.

— Что вы? Что вы? Зачем?! — Но Тобольцев видел, что этим поцелуем невеста купила сердце матери.

Ее заставили говорить и слушали напряженно.

— Хорошо бы на Красной горке свадьбу сыграть, пока я жива, — сказала Анна Порфирьевна. — Ну-ка, смекните! Успеем?

— Не могу раньше мая венчаться, — ласково возразила ей Катерина Федоровна. — Чиновник я, на казенной службе, и дело прежде всего… Не только венчаться — платья себе некогда будет сшить за весь пост… Тут у нас и к экзамену готовятся, и к акту… Прямо голова кругом идет!

Все переглянулись. Это было что-то до того неслыханное в Таганке, что казалось мистификацией.

— Двести получает, — шепнул Капитон брату. — А у нас приказчик главный весь свой век до седых волос за сто в месяц служит. И ведь не кто-нибудь платит… Казна! — Он поднял кверху толстый палец, и, выпучив глаза, поглядел на брата. — Она даром копейки не даст. Казна-то…

— Чиновник! Ишь ты! — ядовито усмехнулся Николай.

— Я десять лет служу на казенной службе, — говорила Катерина Федоровна. — С семнадцати лет… И если б еще пять прослужила, имела бы медаль за безупречную службу… Ха! Ха! И полпенсии получала бы…

— Скажите!! — вздохнул Николай, и лицо у него было глупое.

— А труд ваш легкий? — спросила Фимочка, разглаживая руками, усыпанными перстнями, складки шелкового платья.

С тонким юмором поглядела на нее Катерина Федоровна.

— Как кому! С девяти утра на ногах до десяти иногда вечера… Полчаса на обед, полчаса на завтрак. Праздники свободна… Надо иметь привычку и здоровье, конечно. Я не устаю…

За обедом, сервированным с необыкновенной роскошью, с фруктами и шампанским, Тобольцев заставлял невесту говорить об институте, и Катерина Федоровна дала волю своему природному юмору. Несколькими штрихами, неуловимой игрой лица, она набрасывала «типы» из этого странного институтского мира: учителей, дослуживающих пенсию; покойной начальницы-княгини, презиравшей труд и бедность и в наивности своей толкавшей институток на разврат; классных дам, видевших врага и чуть ли не дьявола в каждом мужчине… серьезно уверявших институток, что от поцелуя родятся дети, а душа гибнет… Все хохотали, а Николай и Фимочка прямо-таки до слез.

— Батюшки! Да ведь это какие-то вымирающие чудовища! — крикнул Тобольцев. Катерина Федоровна развела руками.

— За что купила, за то и продаю, — объявила она, но с таким юмором, что хохот опять поднялся за столом.

После обеда Тобольцев попросил всех спуститься в будуар Фимочки и прослушать игру невесты. Катерина Федоровна глянула в зрачки Лизы и опять взяла ее под руку. Так они обе вышли из комнаты. «Как сестры…»

В будуаре Фимочки, у пианино, лицо Катерины Федоровны вдруг резко изменилось, и это все заметили. Она словно на голову выросла. Брови сжались, щеки побледнели, а глаза загорелись. Хмурясь, она оглянула комнату… «Как много мягкой мебели!..» Потом руки ее с такой нервной силой пробежали по клавишам, что женщины вздрогнули.

— Ай-ай! Как слаб инструмент! — сказала она вполголоса.

Фимочка так и вспыхнула.

— Восемьсот стоит…

— Слаб, слаб, — резко перебила Катерина Федоровна. — Не играю на таких! Боюсь струны сорвать. Будете сердиться…

— А вы полегче, — испугался Николай.

«Дурак!» — сказал ему взгляд Тобольцева. Он и Лиза стояли уже подле, оба жадно глядя в это новое лицо.

— Что играть? — нервным звуком спросила она, подымая на жениха потемневшие разом глаза.

— Вторую Рапсодию Листа, — шепнул Тобольцев и улыбнулся. «Это называется товар лицом показать».

Тоскливо-страстные и экзотические звуки раздались в комнате. И прекрасное лицо Анны Порфирьевны побледнело.

Катерина Федоровна была в ударе… Ее огневую игру оценили все, даже прислуга, которая вся толпилась за дверью. А в той части, где начинается бешеная скачка аккордов и целая вакханалия звуков, ее поразительная техника и сила вполне поработили внимание Николая. Он знаками подозвал брата и Фимочку поглядеть на летавшие по клавишам руки пианистки. Ему в этом чудилось колдовство. «Ну-ну… и сила! Этакая ручка да пройдется по спине либо по рылу… Только держись!..»

С жалобным звоном лопнула струна. Николай шарахнулся в сторону, а потом испуганно поглядел на брата.

— Здорово! — шепнул Капитон.

«Вот он… талант! — думала Лиза. — Вот за что и полюбил…»

Катерина Федоровна кончила, сорвав еще струну, хлопнула крышкой и встала с сверкавшими глазами. Тобольцев кинулся целовать ее руки. Все ее окружили.

— Еще, еще! — молили Лиза и Фимочка.

— Чай, устала… Будет вам! — остановила Анна Порфирьевна. Она была заметно взволнована. Она всегда любила музыку.

— Это что же? — крикнул Николай, у которого лицо совсем посоловело. — Коли баба на портомойне белье вальком минут пять поколотит, так и то, гляди, без сил встанет… А тут — эвона! Сколько времени, да изо всей мочи!.. Как не устать?!

Катерина Федоровна громко и заразительно расхохоталась.

Николай не поверил, когда она сказала ему, что может два часа играть без устали.

— Да вы бы ее в концертном зале двусветном послушали, — вмешался Тобольцев, — тогда и узнали бы силу ее… А здесь ведь звуки тонут, в этой «бонбоньерке»… Катя… нельзя ли еще Брамса «Венгерские танцы?»