Верен остался один Чернов. Он «жестоко» ухаживал за Соней. По ухаживание его было совсем особого рода. Он если не говорил ей о себе, то молча глядел на нее, иногда томительно повторяя какое-нибудь слово, как будто его мозгом овладела навязчивая мысль. «Катя», — скажет Соня. И он начинал, раздумчиво глядя перед собой, повторять: «Катя… гм… Катя… Да-а… Катя…» Соня станет говорить о Конкиных. Он вдруг прицепится к этому слову и пойдет повторять; «Конкин… д-да… Конкин… гм…» Как будто ища какого-то загадочного смысла в этой безобидной фамилии.

Тобольцев раздражался этой привычкой: «Мозги, что ли, у тебя туго варят? Что за идиотство!.. Чисто попугай!»

Трудно сказать, замечала ли Катерина Федоровна это охлаждение Тобольцева? Важно то, что она уже не нуждалась ни в чьей любезности. Вечерние огни клуба манили ее. Как и Соня, весь день давая, словно во сне, уроки, она только и жила ожиданием этих часов. Жизнь вдруг стала такой красочной… На репетициях Катерина Федоровна садилась в уголок, где-нибудь в тени, и не сводила глаз с Тобольцева.

Но и не она одна испытывала на себе странную прелесть этих вечеров. Стоило недельку походить на эти репетиции, как уже эта обстановка втягивала. Вокруг чайного стола (в складчину подавались бутерброды, покупались чай и сахар) шли жаркие споры об искусстве, о выборе пьесы, об ее типах, о раздаче ролей… Тобольцев охотнее всего прислушивался к речам Засецкой. Она много читала, многое видела за границей и имела оригинальные взгляды. А главное — она искренно увлеклась сценой… Она любила ее не из скуки, не из моды, а из-за того сказочного мира новых переживаний, которые жизнь дать ей не могла. Он это ценил.

«Идиот-т! — думал Чернов, сам настойчиво и немного нахально ухаживая за „содержанкой“. — И чего он ждет? Проворонить такую роскошную женщину!..» В его расчеты не входило раскрывать глаза товарищу, которому он всегда был рад «подложить свинью», по его собственному выражению.

Между всеми членами этого кружка бессознательно завязывались какие-то интимные отношения. Являлась привычка видеть ежедневно те же лица кругом… Молодой смех, шутки, легкий флирт — все это после целого дня труда подымало как-то, слегка кружило голову… Так хотелось быть остроумным, интересным, счастливым!.. Нередко влюбленные парочки уходили под руку из освещенного зрительного зала в гостиную, где были такие таинственные уголки… Эта влюбленность, которая косилась в воздухе, отравляла, как угаром, самые крепкие головы. Не ушла от этого и Катерина Федоровна. Но она долго не понимала себя.

Ее обыкновенно просили разливать чай, и она самоотверженно хозяйничала целый вечер за самоваром, следя за оживленными лицами Засецкой и Тобольцева, прислушиваясь к его смеху, от которого у нее блаженно вздрагивали все нервы.

А Соня огорчалась равнодушием Тобольцева, ревновала его к Засецкой и par dépit[135] кокетничала с Черновым, не подозревая, что и jeune premier[136] снисходит к ней из досады на «содержанку», чтоб уколоть надменную Засецкую.

Почти за два дня до спектакля вышел маленький скандальчик. Любительница, которой предложили ответственную роль кухарки (комический персонаж) в водевиле «Аллегри», прислала письменный отказ от роли. Тобольцев за голову схватился. У него осталась еще надежда, что кто-нибудь возьмет на себя эту роль. Но вечером, на репетиции, все стали отказываться. Всем хотелось быть со сцены красивыми и молодыми.

— Ну хотите, я сыграю? — вызвалась Засецкая, с преданностью глядя в лицо Тобольцева. — Боюсь только испортить… У меня ни одной комической интонации нет от природы…

— Да и какая же вы кухарка? Курам на смех! — крикнул «благородный отец», учитель по профессии.

— Давайте наскоро срепетируем один из старых водевилей, — предложил «резонер».

— А вы забыли об афише? — тоненьким голосом девочки напомнила ingénue dramatique[137] [138]. — Они уже отпечатаны.

Ероша волосы, Тобольцев подошел к столу, где сидели сестры Эрлих.

— Ну что прикажете делать с таким народом? — заговорил он, подсаживаясь и беря из рук Катерины Федоровны совсем машинально стакан чаю. — Они не хотят признавать ансамбля… того ансамбля, который создал знаменитую мейнингенскую труппу[139], где каждый статист — в то же время артист, неизбежное и одинаково важное звено общей цепи… где нет первых и последних ролей, где все роли одинаково нужны… А разве у нас здесь понимают задачи искусства? Для них это забава!.. Чтобы содействовать успеху спектакля, я готов стулья выносить на сцену, а они… — И он махнул рукой с невыразимым презрением.

Соня чуть не плакала.

«Резонер», по профессии телеграфный чиновник, подсел к столу и, жуя бутерброд с колбасой, рассказал трогательный случай… Ставили в кружке зимою «Ошибки молодости»[140]. Засецкая играла княгиню. В третьем действии у нее рискованная сцена истерики, когда, после объяснения с управляющим Сарматовым, тайно любимым ею, она узнает, что у него есть невеста, которой он еще давно дал слово… Это и есть ошибка молодости… Он уходит. Она рыдает над погибшей мечтой…

На сцену выходит лакей, внося лампу. Увидав рыдающую княгиню, он испуганно бежит в дверь и кричит: «Ее сиятельству дурно… Воды!» Тут один шаг до смешного. Стоит лакею сделать глупое лицо или закричать несуразным голосом, как вся сцена пропала. Публика будет хохотать, как безумная. Засецкая это прекрасно понимала и капризничала невыносимо…

— Вы хотите сказать — не капризничала, — сурово перебил Тобольцев, — а была строга в выборе… Я ее вполне понимал.

— Ну да, еще бы!.. Словом, пять человек переменила в этой сцене… Не годится никто, да и только! Рвет и мечет барынька… Тогда Андрей Кириллыч встает. «Я, говорит, лакея играю!» Представьте, это с его-то комизмом! Мы все рассмеялись. А она как вскочит, как всплеснет руками!.. Сразу в него поверила… Что ж вы думаете? Превосходно сцена сошла! Вот ведь от каких мелочей иногда успех зависит…

— Потому что, повторяю вам, в искусстве нет мелочей!

— Д-да-с, — подтвердил «благородный отец». — И выходило так, что роль лакея была не менее ответственна, чем роль княгини. Позвольте и мне стаканчик…

— Андрей Кириллыч дал нам тогда хороший урок…

— Оно и видно! — желчно усмехнулся Тобольцев.

Катерина Федоровна то краснела, то бледнела. «Давайте, я сыграю кухарку», — неожиданно предложила она, дождавшись паузы.

Серые глаза Тобольцева вспыхнули.

— Вы?!

— Ну да… Трудно, что ли? — резко спросила она.

Он внимательно поглядел в ее лицо, на котором сгустился румянец. Ее насупленные брови дрогнули.

«Вот кремень-девка!» — подумал он невольно.

— Как вам сказать? Роль-то ответственная… Все-таки комический персонаж…

— Да ведь у вас нет выбора, — вдруг рассмеялась Катерина Федоровна. — Чего ж вы торгуетесь?

Он еще раз пристально посмотрел в ее глаза и невольно ответил сочувственным смехом.

— По рукам! — возбужденно крикнул он, протягивая руку.

Она угловатым движением подала ему свою и стиснула бессознательно его пальцы. Он чуть не крикнул от неожиданности и боли! «Вот так силища!.. И какое славное, честное лицо!.. Именно „честное“… И глаза какие!.. В ней чувствуется личность… И как это я ее раньше не замечал?»

— Пожалуйте на сцену, кто в первом акте! — воскликнул он, подымаясь из-за стола. В голосе его затрепетали какие-то новые нотки захватывающей жизнерадостности, и на окружающих они подействовали, как шампанское на утомленного человека.

— Катя! Милая… Спасибо! — прошептала Соня. Она верила, что сестра это делает только для нее. Катерина Федоровна поглядела на Соню большими глазами, но промолчала.