Потом все остались в Романовке ужинать. Сами не танцевали, а только глядели на публику. Николай не преминул напиться и начал безобразничать. Тогда пришлось уехать.

Лиза и Фимочка предложили зятю развозить по купечеству билеты. И в этом они оказались полезными. Но Лиза пошла дальше. Как-то раз, заметив, что Тобольцев хмурится, она спросила: в чем дело?

— Эх, Лизанька! Затеял я дело большое, а члены кружка все голь. Расходов, между тем, не оберешься… Надо новые декорации писать, костюмы шить. Ставим «Доходное место»[105] на фабрике, под Москвой. Хочу, чтоб костюмы той эпохи были, чтоб все было стильно… Сам играю Жадова. Мечтал об этой роли с шестнадцати лет… Понимаешь ты, что для меня этот вечер?

— А сколько денег нужно?

— Много!..

— Сколько? — настойчиво повторила Лиза.

— Рублей пятьсот…

— Я тебе их дам. О чем тужить? Надо тысячу — бери тысячу… Две — так две. Куда мне деньги?

Тобольцев сорвался с места и схватил Лизу в охапку.

— Умница ты моя! Сокровище!.. Откуда у меня такое сокровище явилось?.. Лизанька, ты меня не осуждай, — зашептал он, глядя в ее задрожавшее от тихого смеха лицо. — Для себя лично я не взял бы от тебя никогда! Но для искусства?.. Нет! Я и колебаться даже не стану, а просто расцелую твои ручки…

Таким образом она кралась, как тень, за любимым человеком; вплетаясь в его жизнь; втираясь в его отношения к другим; инстинктом угадывая, как привлечь его, напомнить о себе; как стать ему необходимой… И тактика ее была блестяща. Признав в Лизе свою союзницу, Тобольцев начал относиться к ней уже с новым интересом. Он теперь посвящал ее во все мелочи любимого дела. Он брал ее и Фимочку на все спектакли в другие города: Тверь, Клин, Подольск, Серпухов, куда его стали приглашать с труппой. И Лиза хотя страдала, видя, как он обнимает на сцене других женщин, но ни звуком, ни взглядом не выдала своих мук. Она помнила, какое отчуждение создалось между нею и Тобольцевым при первой сцене ревности. Она сама тогда испугалась тех темных сил, что поднялись в ее душе. Она чувствовала, что все ее спасение в привычной сдержанности, которой нельзя изменять.

Увлечение Тобольцева сценой было совершенно непонятно его знакомым. — «Такие деньги просаживать в спектакли… Безумие!»

Тобольцев возмущался: «Поймите вы хорошенько… Ведь не из театральной школы, а из таких именно любительских кружков вышли артисты, как Солонин, Рощин-Инсаров, Южин, Яковлев-Востоков, Валентинов, Качалов, Станиславский[106], наконец, со всей его труппой, создавшей новую эру в театральном деле… Разве это не надо ценить?»

Тобольцев страдал постоянным недоверием к собственным способностям. Он еще только расправлял свои крылья. Комик он был неподражаемый и именно «бытовик»… Но его мечтой было играть драматических любовников, например Краснова в драме «Грех да беда на кого не наживет»[107]. Особенно «взвинтил» его небывалый успех его в «Женитьбе Белугина»[108], где он играл Андрея. Две газеты дали о нем рецензии, как о восходящей звезде, место которой на столичной сцене.

Скоро красивая квартира Тобольцева наполнилась даровыми жильцами, и кончилась поэзия визитов Лизы. Это дало ей немало страданий. Была недовольна и Анна Порфирьевна. В редкие дни, когда она собиралась навестить сына из своей Таганки, Капитон заблаговременно извещал ее письмом. «А то ведь его с собаками по Москве не сыщешь», — добавлял он.

Тобольцев заказывал для гостьи превосходный обед, с дорогими фруктами и тонкими закусками… Все «сожители» получали приказ разойтись до вечера. Квартира спешно приводилась в порядок. Отворялись фортки… Репетиции отменялись.

Нянюшка с почетом встречала хозяйку.

Уже в передней Анна Порфирьевна морщилась от запаха табаку и сигар. После обеда она садилась в кабинете и подозрительно оглядывалась на все углы. Тобольцев становился в «позу», заложив с фатоватым видом пальцы в верхние карманчики белого пикейного жилета. Его горячие глаза становились тусклыми, подвижные черты вытягивались…

— Куда приятелей схоронил? Гляди, под кроватью лежат? Ишь, квартиру-то как запакостили! Давно ли я тебе мебель обила? Креста на них нет…

— А вы, маменька, прислушайтесь… «Был в деревне пожар»…

— Да что ты мне зубы-то заговариваешь?.. Ты вот скажи лучше, куда серебро сплавил? Анфиса говорит: был лодырь какой-то, заложили для него… Квитанция-то где?

— Ну, так вот, был пожар… Полдеревни сгорело…

И с неподражаемым юмором Тобольцев рассказывал известные анекдоты Горбунова и Андреева-Бурлака[109]. Анна Порфирьевна пробовала сердиться… Но устоять против такого рассказчика было невозможно. Она смеялась, стыдливо и сокрушенно покачивая головою. Хохотала и нянюшка, стоя в дверях (она-то была большая охотница до этих рассказов)… А когда ласковый Андрюша подсаживался к матери и сжимал ее в своих сильных объятиях, суровая женщина словно таяла, чувствовала себя счастливой и безвольной, вся покоренная неотразимой и непривычной ласкою. Ее дрожавшие пальцы с затаенною страстью гладили золотистые кудри любимца.

— Ну-ка, Анфиса, дай нам чаю!.. А мы на какой же картине остановились с тобой, Андрюша?..

Ее воображение особенно пленила наивно-гениальная картина Фра Анджелико[110], эти странные, как бы «декадентские» цветы, внезапно поднявшиеся над ложем Богоматери… Они для нее были полны загадочным обаянием. Они открывали перед нею новый, смутный мир, который она все эти годы как бы предчувствовала, как это бывает в снах.

Она уезжала, глубоко потрясенная… А на другой день она являлась в контору и приказывала немедленно отправить триста рублей Андрею Кириллычу с ее запиской, где безграмотно, дрожавшей рукою было написано: «Коли хочешь мать успокоить, все серебро выкупи нонче. Приеду сама взглянуть».

Старшие сыновья, сверяя баланс, высоко подымали брови и поджимали губы. Это было все то же, старое, как мир, чувство зависти корректных братьев к «блудному сыну»… Но перечить «самой» они не смели…

IX

В ту первую осень, в 1902 году, когда Тобольцев вернулся из-за границы, как-то раз он запоздал к обеду.

Его квартира казалась особенно светлой и уютной в этот холодный октябрьский вечер… Официально здесь жили только Тобольцев, кухарка его, нянюшка да ее звери: слепая собака, глухая кошка, которую мальчишки вытащили из колодца, навсегда лишившуюся слуха от холодной ванны, да красивый, молодой петух. Он звонко пел на кухне, особенно громко в полночь и на заре, и это нравилось Тобольцеву… На самом же деле, все диваны и углы были заняты временными жильцами: молодежью без денег и без заработка.

В этот вечер, только Тобольцев сел обедать, раздался робкий, просительский звонок, и в переднюю вошел молодой человек в одном старом, наглухо застегнутом сюртуке. Шея была повязана красно-бурой тряпкой, когда-то шарфом. На ногах еле держались штиблеты, из которых наивно глядели пальцы. От просителя пахло водкой. Он дрожал от холода и униженно кланялся нянюшке, прося вызвать хозяина.

Няня не выносила пьяных. Она попросила его уйти. Он начал грубо требовать «барина»… Старушка рассердилась.

— Что там такое? — раздался из столовой звучный баритон.

— Да, вот, батюшка, озорника Господь наслал… Не выживу никак… Не было печали… В третий раз приходит…

Проситель съежился, увидав высокую фигуру хозяина.

— Чем могу служить?

— Артист Чернов… По сцене — Чарский… Без ан-га-же-мента… Вот письмо… От Макcи…мова… А вот афиши…

— Артист? Очень рад! Милости просим!.. Не хотите ли отобедать? Нянечка, прибор! И супу дайте…

— Тьфу! — сплюнула старушка, хлопая дверью. Артист торопливо прятал за пазуху пучок засаленных газет и афиш.