Хане не понравился резкий, граничащий с бестактностью, тон Николая, поэтому она, принимая от Ханны тарелку, чтобы положить ей еще немного спаржи, постаралась перевести разговор в другое русло.

– Мой английский далек от совершенства. Здесь явно больше, чем один аспарагус, но я не знаю, как можно образовать множественное число. “Аспарагусы” звучит ужасно, получается какое-то нелепое, нескладное слово. Может быть, это – одно из латинских исключений для окончаний множественного числа, а, Николай? Возможно, правильнее было бы сказать “аспераги” или еще как-нибудь вроде этого?

– Так мог бы сказать только один из тех сверх-информированных недоучек, которые посещают “кончерти” для “челли”, а потом заказывают себе чашечку “каппуччини”<Множественное число от “concerto” – концерт (итал.), “violoncello” – сокр. “cello” – виолончель (итал,), “cappuccino” – кофе с молоком (итал.)>. Или, если это американец, порцию малинового “джелли”<Jell – амер. разг. “jelly” – желе; джем>.

– Arretes un peu et sois sage<Высшая мудрость в том, чтобы вовремя остановиться (франц.)>, – сказала Хана, слегка покачивая головой. Она улыбнулась Ханне: – На правда ли, Николай становится невыносимым, когда садится на своего конька и начинает говорить об американцах? Это его большой недостаток. Единственный, как он меня уверяет. Я все время хотела спросить у вас, Ханна, что вы слушали в университете?

– Что я слушала?

– В чем вы специализировались? – пояснил Хел.

– А! В социологии.

Он мог бы догадаться. Социология – это псевдонаука, утопающая в описаниях и прикрывающая свою неопределенность статистическим туманом; наука, которая существует и даже процветает только благодаря некоторому информационному разрыву между психологией и антропологией. Нечто вроде разрешения на продление несовершеннолетия, которое многие американцы используют для оправдания своих многолетних интеллектуальных каникул, позволяющих им пребывать в эйфории незрелости и безответственности.

– А что вы изучали в школе? – неосмотрительно спросила Ханна хозяйку.

Хана улыбнулась про себя.

– О… неформальную психологию, анатомию, эстетику… И тому подобное.

Ханна принялась за спаржу, небрежно, как бы вскользь, поинтересовавшись:

– Вы ведь не замужем, не правда ли? Я хочу сказать… Вчера вечером вы пошутили, что вы наложница мистера Хела.

Глаза Ханы расширились от изумления. Она не привыкла к такому назойливому, бестактному любопытству, которое люди, воспитывавшиеся в англосаксонских традициях, ошибочно принимают за восхитительную искренность и непосредственность.

Хел слегка поднял руку, повернув ее ладонью к Хане, словно приглашая ее ответить; взгляд его просто светился простодушием и невинностью, но в глубине глаз вспыхивали озорные огоньки.

– Да… – сказала Хана, – мы с мистером Хелом и в самом деле не женаты. И я на самом деле его наложница. Не хотите ли десерт? Мы только что получили первую партию великолепной черешни, которой баски по праву гордятся.

Но Хел понимал, что Хана так легко не отделается, и усмехнулся, услышав, как мисс Стерн продолжает развивать свою мысль:

– Мне кажется, вы не имели в виду термин “наложница”. Дело в том, что по-английски “наложница” означает женщину, которую нанимают для… ну, для сексуальных услуг. Вы, наверное, хотели сказать “любовница”. Но слово “любовница” тоже уже устарело. В наши дни люди просто говорят, что они живут вместе.

Хана беспомощно взглянула на Хела, точно моля о поддержке. Он засмеялся и пришел ей на помощь.

– Хана прекрасно говорит по-английски. Ее вопросы об аспарагусе были просто шуткой. Ей известна разница между любовницей, наложницей и женой. У любовницы нет гарантированной оплаты, у жены нет никакой; как та, так и другая – просто любительницы, дилетантки. А теперь прошу вас, попробуйте черешню.

Хел сидел на каменной скамье посреди еще не подстриженного, требующего внимания сада; глаза его были прикрыты, лицо обращено к небу, С гор задувал прохладный ветерок, но тонкие солнечные лучи ласкали кожу и навевали теплую, сладкую дрему. Он словно оторвался от земли, растворяясь в блаженной дымке полусна-полуяви, пока предчувствие не подсказало ему, что сюда приближается человек, охваченный напряжением и тревогой.

– Садитесь, мисс Стерн, – произнес он, не открывая глаз. – Я должен похвалить вас за то, как вы вели себя за завтраком. Вы ни разу не упомянули о своих проблемах, будто почувствовали, что в этом доме не принято вносить за стол суету и беспокойство окружающего мира. По правде говоря, я не ожидал от вас такого такта. Большинство людей вашего возраста и социального положения так заняты собой, так погружены в свой “внутренний мир”, что, к сожалению, не способны понять одной простой вещи: стиль и манера поведения – это все, а материальное, вещественное, то, что кажется сущностью жизни, – на самом деле не более чем миф, неуловимый и преходящий.

Он открыл глаза и улыбнулся, делая слабую попытку передразнить произношение американцев:

– Не-а-ажно, что вы делаете, главное – как вы это делаете.

Ханна примостилась на мраморном парапете, лицом к Хелу; когда она уселась, ляжки ее распластались под тяжестью надавившего на них торса. Она была босиком и, не обратив внимания на его совет, не стала переодеваться во что-либо более закрытое, не выставляющее ее прелести так откровенно напоказ.

– Вы сказали, что хотите еще о чем-то поговорить со мной?

– Хм-м-м. Да. Но сначала позвольте мне извиниться перед вами за мой резкий, нелюбезный тон как во время нашей короткой беседы, так и после, за завтраком. Я был сердит и раздосадован. Вот уже почти два года как я отошел от дел, мисс Стерн. Я больше не занимаюсь уничтожением террористов; теперь я полностью, безраздельно отдаюсь возделыванию сада и исследованию пещер; я слушаю, как растет трава, и пытаюсь вновь обрести тот глубокий душевный покой, который я утратил много лет тому назад – утратил в силу обстоятельств, наполнивших мою душу ненавистью и гневом. И тут появляетесь вы и с полным основанием требуете, чтобы я помог вам, выполняя свой долг перед вашим дядей, и угрожаете ввергнуть меня опять в атмосферу жестокости, насилия и страха, окружающую мою профессию. Именно страх был в немалой степени причиной моего раздражения, причиной того, что меня так раздосадовал ваш приезд. Специфика моей работы такова, что в ней всегда существует определенное количество шансов против того, что все кончится благополучно. Независимо от того, как человек натренирован и подготовлен, как он осторожен и хладнокровен, шансы эти с годами постепенно накапливаются, и приходит, наконец, такой момент, когда все они разом выступают против вас, и удача поворачивается к вам спиной. Не то чтобы мне особенно везло в моей работе – я вообще не верю в везение, – но у меня никогда не бывало провалов. Так что все эти скопившиеся где-то там, в закромах у Судьбы, неудачи, невезенья и промахи только и ждут своего часа, чтобы вырваться из заточения. Много раз я подбрасывал монетку, и мне всегда выпадал выигрыш. Уже более двадцати лет обратные стороны этих монет ждут своей очереди. Вот так! Я хотел только объяснить вам причину моего невежливого обращения с вами. В основном, это страх. И в какой-то мере досада. У меня было время подумать. Мне кажется, теперь я знаю, как должен поступить. По счастью, правильный путь в то же время и самый безопасный.

– Значит ли это, что вы не собираетесь помогать мне?

– Напротив. Я собираюсь помочь вам уехать домой. Мой долг перед вашим дядей простирается и на вас, поскольку это он послал вас ко мне; но он не распространяется на какие-то абстрактные понятия о мести или на какую-либо организацию, с которой вы были связаны.

Она нахмурилась и отвела глаза, глядя на далекие горы.

– Ваша точка зрения на долг перед моим дядей весьма удобна для вас.

– Да, так оно получается.

– Но… все последние годы своей жизни мой дядя посвятил выслеживанию этих убийц, и, если я не попробую что-нибудь сделать, все это окажется совершенно бессмысленным.