Эрвин с Луисом переглянулись. Механик печально кивнул: мол, соболезную, милорд. Эрвин пожал плечами: я же говорил. Остальные еще не поняли, и Луис пояснил им. В столь сильном течении строить нельзя, необходимо будет вырыть обводное русло и пустить по нему Реку на время сооружения плотины. Строительство такого канала — уже задача на годы. Но еще хуже с самой плотиной. Гранитные глыбы, подогнанные по форме и скрепленные жидким свинцом, — вот единственный материал, способный выдержать мощь подобного течения. Гранита нет в лесах, его можно лишь добыть в Кристальных горах и привезти сюда, через триста миль зарослей, через Мягкие Поля… Выстроить еще одну Фаунтерру проще и дешевле, чем плотину на Реке. Река попросту слишком могуча, чтобы люди смогли взнуздать ее.
Для очистки совести Эрвин отправил воинов на разведку вверх по Реке. Вниз по течению она станет только шире и мощнее, но вот выше, возможно, найдется подходящее место для плотины. Эрвин не очень-то верил в это, однако следовало убедиться.
Оставшийся отряд коротал время на пологом берегу Реки.
Кайры травили военные байки, попивали эль, ходили охотиться.
Греи упражнялись в стрельбе и фехтовании. Сбивали стрелами шишки, колотили друг друга учебными мечами. Наблюдая за ними, Эрвин захотел было и сам принять участие в тренировке, но вовремя понял возможные последствия. Кайры знают, что мечник из него слабый, но не знают — насколько. Его самоубийственная решимость тогда, при конфликте на болоте, произвела впечатление. Однако уважение мигом исчезнет, если на глазах у всех какой-нибудь грей отдубасит Эрвина учебным мечом. Так что воинским упражнениям он предпочел охоту. Несмотря на полное отсутствие улова, каждый вечер Кид заверял Эрвина:
— Хороший был денек, мой лорд!
Эрвин склонен был соглашаться: ведь они находились в дальней точке пути. Возвращение домой предстояло уже так скоро!
А вот Колемон, напротив, был угрюм и с каждым днем, проведенным на Реке, мрачнел все сильнее. Он вел длительные беседы, смысл которых был прост: не стоит здесь оставаться, не к добру это. Река представляла собою край разведанных спотовцами земель. По ту ее сторону, если верить Колемону, лежали места проклятые и гиблые.
Начать хотя бы с того, что ночами за Рекою что-то мерцает в небе, будто зарево от пожара, а днями стук и клекот доносятся. Никто из воинов отряда, впрочем, не видал зарева и не слышал стука, но это ничуть не смутило Колемона:
— Все охотники, кто выходил к Реке, видели бесовский огонь. А что сейчас не видать — так это он притаился, заманивает…
Потом, живут за Рекой ходячие деревья. Их немного, и бродят они по ночам, но все же страшно: ляжешь спать, а дуб на тебя корнем наступит — мокрое место останется.
Бывают и твари невиданные. Есть за Рекою место, где живность свою суть меняет. К примеру, смотришь — кабан. Бьешь стрелою в сердце — а ему ни по чем. Прыг себе на дерево и ускакал по веткам. А если все же уложишь его, начнешь свежевать — то увидишь: сердце у вепря маленькое, беличье. Не диво, что стрела мимо прошла!
Живет там и племя людовепрей: у этих тело кабана, а голова — человечья. Они говорить умеют, но не по-нашему — нельзя понять. Перекрикиваются меж собою, коли видят чужака — собираются толпой, окружают и топчут копытами, а как затопчут — жрут. У людовепрей есть особенность: телами они разные, а вот лица у всех одинаковы! Что кабаны, что свиньи, что поросята — все на одно лицо.
Есть и другое племя — кусачи. Телами люди, а головы волчьи. Глаза у них красным светятся, что факела, лишь когда зверь нажрется — чернеют. Это боги кусачей прокляли за кровожадность, сделали так, чтобы глаза огнем горели. На охоте глаза их выдают, мелкое зверье кусачей издали видит и прячется. Потому их так мало — с голоду дохнут.
— А Тощий Зверолов перед кончиной рассказывал, что его дятел сглазил, — загробным шепотом вещал Колемон. — Тощий-то за Реку не ходил, не такой он был дурак. Но силки по берегу у водопоя расставил. Проверял их, как вдруг слышит с того берега дятлов стук и стоны нечеловеческие. Даром, что четверть мили — все равно услышал, это его и всполошило. Посмотрел туда, а там дерево высоченное, и под кроной дятел кору долбит, а из-под клюва по стволу кровь течет. Дерево стонет, а дятел все стучит, а кровь потом язычком слизывает. Тощий ни напугаться толком не успел, ни удивиться — откуда у птицы язычок? Как тут дятел его заметил и давай с дерева вниз спускаться. Ох, Тощий и деру дал! Мало ли, что другой берег: этакая тварь что перелететь может, что прямо по воде перебежать! Вот только не спасло Тощего бегство: как вернулся в Спот, так дней через десять и помер от лихорадки. И все заикался перед смертью. Злой глаз был у дятла, вот так-то.
…В четыре года я прочел свою первую книгу, — думал Эрвин София Джессика. В шесть знал наизусть историю Сошествия, в семь понял принцип искровой силы, в восемь изучил устройство тягача. К шестнадцати перечитал сотню томов из библиотеки Первой Зимы, в семнадцать поступил в Университет Фаунтерры. В двадцать написал очерк о политике Юлианы Великой; в двадцать один выступал на открытом заседании Палаты Представителей; в двадцать два впервые был приглашен в чайный салон императора. Теперь мне двадцать четыре, и я достиг вершины своего обучения: слушаю лекции о людовепрях и дятлах-кровопийцах!
— А полтора года тому, — продолжал Колемон, — прибило к нашему берегу мертвое тело. Страшное оно было: глаз не отвести, до того жутко! Плоть бледная, бесцветная, но по всей коже бугрятся грибы и багровым пульсируют. Это они всю кровушку из бедняги высосали. Заснул он, видать, на красной грибнице — вот так-то.
— Надо полагать, — подытожил рассказы Эрвин, — с того берега Реки никто живым не возвращался?
— Ни один, ваша светлость, — истово закивал Колемон. — Переплыть Реку — все равно, что живьем в землю зарыться.
— Откуда же вы знаете обо всем, что там творится?
Охотник глянул на него снисходительно:
— А как же не знать-то!
Дни стояли теплые. Раннее лето сияло небесной синевой, поднималось над землею влажной испариной, дышало цветением, искрилось в речных волнах.
Эрвин полюбил глядеть на Реку: величавой своей мощью она напоминала Ханай. Река дика, Ханай обуздан: скован семью мостами, усеян белыми соцветьями парусов, берега его заросли дворцами и башнями. И все же реки похожи чертами, будто брат и сестра.
Ханай, столица. Начало июня. Состоялся ежегодный бал во дворце Пера и Меча. Блестящая знать всех земель съехалась в Фаунтерру и останется там до конца летних игр, что будут в августе. Столица проведет два месяца в драматическом ожидании. Грядущая помолвка императора может принести с собою что угодно: гражданскую войну, годы мира и благоденствия, расцвет науки и прогресса, упадок династии или, напротив, усиление Короны, но увядание Великих Домов.
Чем больше Эрвин думал об этом, тем больше убеждался: будь он на месте императора Адриана, любой ценою отложил бы помолвку на год. В сентябре состоится голосование в Палате Представителей, весьма важное для владыки. Будет решаться судьба законов о реформах. Великие Дома станут требовать брачного договора, шантажировать, угрожать провалом голосования. Но если Адриан пойдет на поводу и заключит помолвку, он станет заложником, фишкой в чужих руках. Три невесты — три коалиции Великих Домов. Выбрать одну из невест — значит, лишиться поддержки двух остальных коалиций. А значит, попасть под полное влияние союзников императрицы, ведь кроме них владыке будет уже не на кого опереться.
С другой стороны, без помолвки Адриану будет весьма сложно добиться принятия непопулярных законов в Палате. Но старания Эрвина, пусть и не завершенные, дают владыке возможность. Литленд не станет упираться. Герцог Надежды поддержит императора, подкупленный искровым цехом и видами на родство с Ориджинами. Нортвуд и Ориджин — также на стороне Адриана. Даже строптивый архиепископ Галлард, кажется, склонился на сторону императора. Церковь не имеет прямого голоса в Палате, но оказывает немалое влияние на тех, кто имеет.