– А я смотрю, – жестко перебил ее Крамер.

Роза из жести матово поблескивала на полу, отсвечивала загнутыми краями лепестков. Хлое молчала, глядя на ювелира почти что с жалостью, хмуро, из-под упавших на лицо прядей волос. У него перехватило дыхание от того, насколько они похожи.

– А я смотрю, – повторил Крамер еще тверже. – Смотрю, как благородные лорды и леди спускаются в смрад и грязь, сталкиваются с тем, на что плюют каждый день, барахтаются в лужах слитой вниз гнили. Я смотрю, как поправляют они белоснежные перчатки и прижимают к носам надушенные платки. Смотрю, как леди сталкивается со шлюхой, в сотни раз красивее ее, как обходит старуху, в чьем лице видит свою старость. Смотрю, как благородные господа смущенно оглядываются, боясь быть замеченными своими недавними подругами, которым оставили пару-тройку детишек. Смотрю, как люди опускаются добровольно, идут в ложь, гнев и злобу, и только ради того... Ради того, чтобы купить блестящий камушек, красивую игрушку, подарочек кому-то или украшение для себя. Вынесенное со дна сокровище, оно раз за разом напоминает о нищете, но люди возвращаются. Наверное, им тоже нравится смотреть на него, Роза, не так ли?..

По мере того как он говорил, лицо девушки менялось – презрение исчезало, оставался бездушный слепок того, что когда-то было лицом. Герберт перевел дух и добавил:

– Они возвращаются всегда. Если бы я жил там, среди них, я... Я ослеп бы давным-давно от блеска. И никогда не смог бы сделать ничего, что заставило бы их спуститься вниз и терпеть эти... напоминания постоянно. А Эмили... Она надеялась увидеть прекрасное творение, но восторг в ее глазах сиял ровно одну минуту.

Он присел на подлокотник кресла, Хлое по-прежнему смотрела туда, где он стоял раньше.

– Что я должен был сделать, Роза? – спросил Герберт, тронув ее подбородок и заставив поднять голову, взглянуть на него. – Мне жаль, что Эмили плакала, но не жаль того, что я сделал эту розу. Она хотела увидеть ее, очень хотела...

– Она ведь изменилась после того случая, – отстраненно проговорила Хлое. – Действительно изменилась...

– Иначе ты бы не стала защищать ее сейчас, так? – мягко улыбнулся Герберт, тыльной стороной ладони гладя ее щеку.

– Не знаю, – мотнула головой Хлое. – Но одно точно – ты действительно аарту. Твои дикари были правы, ты меняешь людей.

– А теперь ответь ты мне, – то, что девушка отвернулась, совершенно не мешало Герберту гладить теперь ее шею. Хлое никак не реагировала на осторожную ласку, но и не сопротивлялась. – Ответь, почему тебе не понравилась роза? Моя роза из жести?

Вопрос прозвучал пытливо и напряженно.

– Понравилась, – глухо ответила девушка. – Просто ты ошибся. Это не я. Это – кто-то другой. Кто-то, кого я никогда не знала. Слишком...

– Красив? – Хлое повернулась убедиться, что это лукавство ей не померещилось, и тут же Герберт склонился, рискуя свалиться с подлокотника, и крепко поцеловал девушку в губы. – Силен? – он встал сам и практически заставил подняться Хлое. – Горд? Дик? Восхитителен? – с каждым словом он вновь целовал ее. – Что еще... Ну же, помоги мне. В чем там еще он «слишком» для тебя?

– Ты с ума сошел? – серьезно спросила Хлое.

– Ты в третий раз называешь меня сумасшедшим, – вздохнул ювелир. – Сначала мне это понравилось, но вот сейчас... Роза, я же прав. Посмотри, – он потянул ее за руку и поставил в пяти шагах напротив зеркала. Того самого, в роскошной раме, которую Хлое заметила утром, настенного зеркала в половину человеческого роста. – Посмотри на себя и скажи, что я не прав.

Девушка взглянула на себя. Она казалась себе привлекательной, милой, очень серьезной и уставшей. А Герберт рядом с ней – слегка безумным, чего, конечно, не признает.

– Я понял, – сказал ювелир, глядя в их отражение. – Я понял... Конечно же... – его голос менялся, становился тише и проникновеннее. – Это же я видел тебя такой... Ты смотришь на себя иначе... Хорошо.

Хлое непроизвольно вздрогнула, когда теплые мужские губы коснулись ее шеи. Навязчивый дурман не отпускал Хлое с того самого момента, как она впервые увидела жестяную розу. Девушке казалось, она стала частью чего-то потустороннего и огромного, как будто взяли часть ее, малую и жалкую часть, и возвеличили, возвысили до небес, до Вершин, до самых причальных мачт и даже выше. И теперь она же... она же, но при этом – совсем другая, – скрыта в жестяном цветке. Нестерпимо захотелось поднять его с полу, Хлое дернулась в сторону, но Герберт остановил ее и властно произнес только одно слово:

– Смотри.

Когда его ладони легли ей на бедра, Хлое смотрела в зеркало, застывшая, боявшаяся шелохнуться. Когда Герберт опустился ниже, исчезнув из зеркала, снимая с нее чулки, Хлое все еще смотрела в зеркало. И стояла, как цапля – сначала на одной ноге, потом на другой. Мужские ладони ласкали ее щиколотку, затем поднялись выше, остановившись на нежной области под коленом, и Хлое закрыла глаза, пошатнувшись. Когда Герберт поднялся, она готова была развернуться и вцепиться в мужчину, но ювелир только повторил:

– Смотри.

И девушка вновь вгляделась в свое отражение.

– И не двигайся, – добавил Герберт. – Не оборачивайся. Смотри на себя.

У нее почти болели губы от невозможности его поцеловать, но Хлое послушалась – и увидела себя, раскрасневшуюся, с тревожным взглядом, беспокойную... дикую.

Герберт поднял ее руки и стащил рубашку – должно быть, после недавних событий, испытывал неприязнь к пуговицам. Глаза его потемнели. Хлое механически попыталась прикрыть грудь, и собственный жест ее разозлил – кого стесняться?! Безумца с шальной улыбкой?.. Девушка расправила плечи и гордо встряхнула головой. Герберт удовлетворенно хмыкнул. К спине Хлое прикасалась ткань, но исходящее от тела тепло чувствовалось прекрасно, а сам Герберт... Легкими, невесомыми прикосновениями... Талия, грудь... Когда он провел пальцами по ее спине, Хлое вздрогнула снова и тут же почувствовала поцелуи – влажные, теплые, ласковые... Касания становились настойчивее, но Герберт сдержался. Ему доставляло удовольствие ощущать, как эта женщина медленно погружается в страсть, в пламя, которым горела несколько часов назад.

– Не смотри на меня, смотри на себя и только на себя, – сказал он, прежде чем поцеловать ее плечо.

– Х-хорош-шо...

Но как же тут не смотреть, когда ее, обнаженную, прижимает к себе мужчина? Когда его руки скользят по ее телу, волосы щекочут кожу? Когда слабеешь с каждым мигом?..

– Говорят, – серьезно произнес Герберт, взглянув в отражение вместе с ней, – что люди сходят с ума, подолгу глядя в зеркала...

Хлое охотно бы признала, что да, сходят, – и не в одиночку! – если бы смогла хоть что-то произнести.

– А еще говорят...

– Да как т-ты можешь? – с трудом выдохнула Хлое. – Вот т-так?..

– Я? – в один миг легкие ласки превратились в крепкие объятия. – Я могу только восхищаться тобой, а вот ты до сих пор не понимаешь этого.

– Понимаю, – сдалась Роза. – Понимаю... Это – я.

И взглянув в глаза отражению, она согласилась с собой.

– Говорят...

– Хватит говорить!

– Нет, – покачал головой Герберт, щуря глаза. – Говорят, что только самый сильный мужчина сможет встать перед гордой женщиной на колени, – он опустился на ковер и, слегка надавив под коленями Розы, добавил:

– И только самый хитрый сможет поставить ее рядом...

– Рядом, – эхом повторила Роза и впилась поцелуем в его губы.

Сражение перед зеркалом вышло явно неравным, и теперь Роза тянула, играла, целовала и отстранялась, улыбалась и порывалась что-то сказать, добиваясь все более яркого и жаркого проявления чувств. Герберт старался поддерживать ее игру, но терпение его покидало. Два языка пламени в камине, два зверя, два гения и безумца, не могли же они играть вечно?.. А потому комната, дом, да весь Кордтаун со всеми его Городами-В-Городе, пропал, исчез, сгинул в зазеркалье, оставив мужчину и женщину в идеальном мире, ограниченном лишь движениями, поцелуями, телами друг друга, сплетенными, спаянными, сцепленными намертво на один, бесконечно прекрасный, промежуток времени. Даже звуки, глухие, сдавленные, мучительные и страстные терялись в пустоте, плутали, как заблудшие духи, отражались вновь и вновь, повторялись и терялись опять. Самым ярким, что запомнила пустота, стало выгнутое дугой женское тело и мужской хриплый стон. А потом мир рухнул на любовников, но не придавил тяжестью, а окутал и опутал теплом.