— Сударь, существует некий памфлет…

— Памфлетов много, сударь.

— Напечатанный неким газетчиком…

— И газетчиков много.

— Подождите, этот памфлет… Газетчиком мы займемся позже.

— Позвольте мне сказать вам, сударь, — прервал его с улыбкой Калиостро, — что вы уже занялись им.

— Прекрасно; итак, я говорил, что существует некий памфлет, направленный против королевы.

Калиостро кивнул головой.

— Вам известен этот памфлет?

— Да, сударь.

— Вы даже купили тысячу экземпляров его.

— Не отрицаю.

— Но эта тысяча экземпляров, к великому счастью, не попала в ваши руки.

— Что вас заставляет так думать? — спросил Калиостро.

— Я встретил посыльного, который уносил этот тюк, подкупил его и направил к себе, где его должен был встретить мой лакей, предупрежденный заранее.

— Почему вы не доводите своих дел до конца сами?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что они тогда были бы лучше выполнены.

— Я не мог сам довести этого дела до конца, так как, пока мой лакей был занят спасением этой тысячи экземпляров от вашей необычной библиомании, я уничтожал остаток издания.

— Итак, вы уверены, что предназначавшаяся для меня тысяча экземпляров находится у вас?

— Уверен.

— Вы ошибаетесь, сударь.

— Как так? — спросил Таверне, у которого сжалось сердце. — Почему бы им не быть у меня?

— Потому что они здесь, — спокойно отвечал граф, прислонясь спиной к камину.

Филипп сделал угрожающий жест.

— А, — продолжал граф с флегматическим спокойствием, достойным Нестора, — вы думаете, что я, ясновидящий, как вы говорите, позволю так провести себя? Вы вообразили, что вам пришла отличная идея подкупить посыльного? Знайте же, что у меня есть управляющий, и у него тоже явилась идея. Я ему плачу за это, и он все угадал; ведь вполне естественно, что управляющий прорицателя и сам способен предвидеть. Так вот, он угадал, что вы придете к газетчику, встретите там посыльного, подкупите его; он последовал за ним, пригрозил, что заставит его возвратить золото, данное вами; человек этот испугался и, вместо того чтобы продолжать свой путь к вам, последовал за моим управляющим сюда. Вы сомневаетесь в этом?

— Сомневаюсь.

— Vide pedes, vide manus![7] — сказал Христос апостолу Фоме. А я скажу вам, господин де Таверне: взгляните в шкаф и ощупайте листы.

И с этими словами он открыл дубовый шкаф замечательной резьбы и показал побледневшему шевалье лежавшую в среднем отделении тысячу экземпляров газеты, еще пропитанных кислым запахом сырой бумаги.

Филипп подошел к графу. Последний не шелохнулся, хотя у шевалье был весьма угрожающий вид.

— Сударь, — сказал Филипп, — вы мне кажетесь храбрым человеком; я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.

— Удовлетворение за что?

— За оскорбление, нанесенное королеве, за оскорбление, соучастником которого вы являетесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.

— Сударь, — отвечал, не меняя позы, Калиостро, — вы, право, ошибаетесь, и мне весьма это прискорбно. Я люблю всякие скандальные слухи и новости, живущие один день. Я собираю их, чтобы позднее припомнить тысячу разных мелочей, которые неминуемо забылись бы без этой предусмотрительности. Я купил газету; но из чего вы заключаете, что я оскорбил кого-нибудь, купив ее?

— Вы оскорбили меня!

— Вас?

— Да меня! Меня, сударь! Понимаете?

— Нет, не понимаю, клянусь честью.

— Я спрашиваю, почему вы проявили такую настойчивость в покупке этой мерзкой газеты?

— Я вам уже сказал, что страдаю манией составлять коллекции.

— Человек чести, сударь, не собирает гнусностей.

— Извините меня, сударь; я совершенно не согласен с определением, которое вы даете этой газете: это, может быть, памфлет, но не гнусность.

— Вы, по крайней мере, признаете, что это ложь?

— Вы снова ошибаетесь, сударь, ибо ее величество королева была у чана Месмера.

— Это неправда, сударь.

— Вы хотите сказать, что я солгал?

— Я не только хочу это сказать, но и говорю.

— Ну, в таком случае я вам отвечу в трех словах: я ее видел.

— Вы ее видели?

— Как вижу вас, сударь.

Филипп взглянул своему собеседнику прямо в глаза. Он пытался противопоставить свой открытый, благородный, чистый взгляд сверкающему взгляду Калиостро; но эта борьба утомила его, и он отвел глаза, воскликнув:

— И тем не менее я продолжаю утверждать, что вы лжете!

Калиостро пожал плечами, точно его оскорблял сумасшедший.

— Разве вы не слышите меня? — глухим голосом спросил Филипп.

— Напротив, сударь, я не пропустил ни одного вашего слова.

— Так разве вам не известно, чем отвечают на обвинение во лжи?

— Как же, сударь, — отвечал Калиостро, — во Франции даже существует поговорка, гласящая, что на это отвечают пощечиной.

— В таком случае меня удивляет одно…

— Что именно?

— Что ваша рука не поднялась к моей щеке, раз вы дворянин и знаете французскую поговорку.

— Но прежде чем сделать меня дворянином и научить французской поговорке, Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить ближнего.

— Итак, сударь, вы отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руке?

— Я плачу́ лишь то, что должен.

— Значит, вы мне дадите удовлетворение другим путем?

— Каким?

— Я не поступлю с вами так, как не пристало обходиться дворянину с дворянином. Я всего лишь потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, лежащие в этом шкафу.

— А я откажусь исполнить это.

— Подумайте хорошенько.

— Я подумал.

— Вы меня вынудите тогда применить к вам ту же меру, которую я использовал по отношению к газетчику.

— Ах да! К палочным ударам! — со смехом сказал Калиостро, по-прежнему неподвижный как статуя.

— Ни больше ни меньше… Ведь вы не позовете свою прислугу?

— Я? Что вы! К чему мне ее звать? Это ее не касается, я и сам справлюсь со своими делами. Я сильнее вас. Вы не верите? Клянусь вам. Поэтому подумайте в свою очередь. Вы подойдете ко мне с вашей тростью? Я вас возьму за горло и за пояс и отброшу на десять шагов; и так будет — слышите? — столько раз, сколько вы попытаетесь подойти.

— Прием английского лорда, он же прием грузчика? Ну что же, господин Геркулес, я согласен.

И, опьянев от бешенства, Филипп бросился на Калиостро, который тут же напряг руки, подобные стальным крюкам, схватил шевалье за горло и пояс и отбросил его, совершенно ошеломленного, на груду мягких подушек, лежавших на софе в углу гостиной.

Затем, проделав это чудо ловкости и силы, он встал в прежней позе у камина как ни в чем не бывало.

Филипп поднялся, весь бледный от ярости, но минута холодного размышления снова возвратила ему душевную силу.

Он выпрямился, поправил свое платье, манжеты и сказал мрачным тоном:

— Вашей силы вправду хватило бы на четверых, сударь; но ваша логика менее гибка, чем ваша рука. Поступив со мной таким образом, вы забыли, что, сраженный, униженный вами, став навсегда вашим врагом, я получил право сказать вам: «Возьмите шпагу, граф, или я убью вас».

Калиостро не двинулся с места.

— Обнажите шпагу, говорю я вам, или вы умрете, — продолжал Филипп.

— Вы еще не настолько близко от меня, сударь, чтобы я поступил с вами так, как в первый раз, — отвечал граф, — и я не допущу, чтобы вы ранили меня или убили, как беднягу Жильбера.

— Жильбера! — воскликнул, пошатнувшись, Филипп. — Какое имя вы произнесли!

— К счастью, у вас на этот раз не ружье, а шпага.

— Сударь, — воскликнул Филипп, — вы произнесли имя…

— Которое раздалось страшным эхом в вашей памяти, не правда ли?

— Сударь!..

— Имя, которое вы рассчитывали никогда более не услышать, ведь вы были одни с бедным мальчиком в той пещере на Азорских островах, когда убили его, не правда ли?

— О, — вскричал Филипп, — защищайтесь, защищайтесь!