— Совершенно верно, — сказала жена смотрителя.

Бросив украдкой взгляд на г-жу де Ламотт, аббат заметил, что она все слышала, что она даже вздрогнула и, выслушав его слова, подняла глаза к шкафу, где жена смотрителя прятала ключ от решетки; шкаф закрывался простым поворотом медной ручки.

Для аббата этого было достаточно. Его дальнейшее присутствие оказывалось бесполезным.

Он вышел, но тотчас вернулся, проделав то, что называется на сцене ложным уходом.

— Сколько народу на площади! — сказал он. — Вся толпа упорно устремляется к этой стороне дворца, между тем как на набережной ни души.

Смотритель выглянул в окно.

— Правда, — сказал он.

— Разве думают, — продолжал аббат, будто г-жа де Ламотт не могла слышать, а она отлично все слышала, — что приговор будет вынесен ночью? Ведь этого не будет, не так ли?

— Не думаю, — сказал смотритель, — чтобы его вынесли ранее завтрашнего утра.

— Ну что ж, — добавил аббат, — дайте этой бедной госпоже де Ламотт немного отдохнуть. После таких потрясений она наверняка нуждается в отдыхе.

— Мы уйдем в свою комнату, — сказал добродушный смотритель своей жене, — и оставим ее здесь в кресле, если она не пожелает лечь в постель.

Приподняв голову, Жанна встретила взгляд аббата, ждавшего ее ответа. Она притворилась, что снова засыпает.

Тогда аббат исчез, смотритель с женою также ушли, тихо заперев решетку и положив ключ на место.

Как только Жанна осталась одна, она открыла глаза.

«Аббат советует мне бежать, — размышляла она. — Невозможно яснее указать мне на необходимость бегства и на способ к нему! Грозить мне осуждением до произнесения судом приговора — это поступок друга, желающего заставить меня вернуть себе свободу; это не может быть жестокостью человека, который хочет оскорбить меня.

Чтобы бежать, мне надо сделать только один шаг; я открываю этот шкаф, потом эту решетку, и вот я на безлюдной набережной.

Да, безлюдной!.. Никого! Даже луна прячется.

Бежать! О! Свобода! Счастье снова обрести богатство… счастье оплатить моим врагам за то зло, которое они мне причинили!»

Она бросилась к шкафу и схватила ключ. Она уже приближалась к решетке.

Но вдруг ей показалось, что на мосту стоит какая-то черная фигура, нарушающая темную прямую линию перил.

«Там во мраке стоит какой-то человек, — говорила она себе, — быть может, аббат; он наблюдает за моим бегством; он ждет меня, чтобы помочь мне. Да, но если это ловушка? Если спустившись на набережную, я буду захвачена при попытке к бегству, на месте преступления? Бегство — это признание в преступлении или, по крайней мере, признание, что я боюсь. Тот, кто спасается бегством от своей совести… Откуда явился этот человек? Кажется, он имеет какое-то отношение к графу Прованскому… Но кто поручится, что он не подослан королевой или Роганами?.. Как дорого дала бы их партия за всякий ложный шаг с моей стороны!.. Да, там кто-то сторожит!..

Заставить меня бежать за несколько часов до приговора! Разве не могли этого устроить ранее, если бы действительно желали мне добра? Боже мой! Как знать, не получили ли уже мои враги весть о моем оправдании, решенном на совещании судей? Как знать, не хотят ли отразить этот ужасный для королевы удар доказательством моей виновности или моим признанием в ней? Таким признанием и доказательством послужило бы мое бегство. Я остаюсь!»

С этой минуты Жанна прониклась убеждением, что избежала западни. Она улыбнулась, подняла голову с вызывающим и хитрым видом и положила ключ от решетки обратно в маленький шкаф около камина.

Потом она опять уселась в кресло между окном и горевшей свечой и, притворяясь спящей, продолжала издали следить за тенью сторожившего человека, который, вероятно утомившись ожиданием, исчез при первых лучах зари, в половине третьего утра, когда глаз уже начинал отличать воду от берега.

XXXIX

ПРИГОВОР

Утром, когда возобновляется обычный дневной шум, когда Париж опять начинает свою жизнь и прибавляет новое звено к вчерашнему, у графини мелькнула надежда, что вот-вот в ее тюрьму проникнет известие об оправдании, принесенное друзьями, которые радостно явятся ее поздравить.

Были ли у нее друзья? Увы! Богатство и кредит всегда привлекают большую свиту, а между тем Жанна стала богатой, могущественной; она получала сама, раздавала другим и не приобрела, между тем, даже таких друзей, которые на другой же день после постигшей человека немилости сжигают то, чему преклонялись накануне.

Но после этого триумфа, ожидаемого ею, у Жанны будут сторонники, у нее будут поклонники и завистники.

Однако она напрасно ждала появления в комнате смотрителя Юбера толпы людей с веселыми лицами.

От неподвижности убежденного человека, спокойно ожидающего, когда перед ним раскроются объятия, Жанна перешла — таково было свойство ее характера — к сильнейшему беспокойству.

И так как не всегда можно таиться, она не старалась скрывать своих ощущений от тюремщиков.

Ей нельзя было выйти, чтобы разузнать обо всем, но она просунула голову в форточку одного из окон и оттуда тревожно прислушивалась к долетавшему с соседней площади шуму, переходившему в неясный гул, когда он проникал сквозь толстые стены старого дворца Людовика Святого.

Вдруг Жанна услышала уже не гул, а настоящий взрыв, восклицания «Браво!», крики, топот ног, оглушительный гул голосов, испугавший ее, так как тайное чувство подсказывало ей, что это выражение сочувствия относилось не к ней.

Эти громкие взрывы криков повторились два раза, а потом их сменил другого рода шум.

Ей показалось, что он также выражал одобрение, но одобрение спокойное, тотчас же стихнувшее после того, как было выражено.

Скоро прохожие на набережной стали многочисленнее, как будто толпа на площади начала рассеиваться.

— Великий день для кардинала!.. — заметил какой-то судебный писец, приплясывая на мостовой около перил моста, и бросил в реку камень с ловкостью молодого парижанина, посвятившего много дней упражнению в этом искусстве, которое вело свое начало от древней палестры.

— Для кардинала! — повторила Жанна. — Следовательно, получено известие об его оправдании?

На лбу Жанны выступил пот, который, казалось, был пропитан желчью.

Она стремительно вернулась в комнату жены смотрителя.

— Послушайте, — спросила она у г-жи Юбер, — там кричат «Великий день для кардинала!». Почему великий, скажите?

— Я не знаю, — ответила та.

Жанна посмотрела ей прямо в лицо.

— Спросите, прошу вас, у своего мужа, — добавила она.

Жена смотрителя повиновалась, и Юбер ответил с улицы:

— Я не знаю!

Жанна, сгоравшая от нетерпения и обиды, остановилась на минуту среди комнаты.

— Что же тогда хотели сказать эти прохожие? — спросила она. — Ведь нельзя ошибиться в прорицаниях этих оракулов. Они, наверное, говорили о процессе.

— Быть может, — проговорил сострадательный Юбер, — они хотели сказать, что если господин де Роган будет оправдан, то это будет для него великим днем, вот и все.

— Вы думаете, что его оправдают? — воскликнула Жанна, стискивая руки.

— Это может случиться.

— А я в таком случае?

— О, вы, сударыня… вы также; отчего же вам не быть оправданной?

— Странное предположение! — прошептала Жанна.

И она вернулась к окну.

— Мне кажется, сударыня, — сказал ей смотритель, — что вы напрасно волнуетесь, слушая непонятный уличный шум. Верьте мне, ожидайте спокойно прихода вашего адвоката или господина Фремена, которые прочтут вам…

— Приговор… Нет! Нет!

И она стала снова прислушиваться.

Мимо шла какая-то женщина со своими подругами. На них были праздничные чепцы, в руках — большие букеты. Запах роз, подобный драгоценному бальзаму, донесся до Жанны, которая впитывала все происходящее внизу.

— Он получит мой букет, — кричала эта женщина, — и еще сотню других, этот милый человек. О, если можно будет, я его поцелую!