Итак, толпа ждала, лакомясь лакричной водой, сдобренной анисом, запасы которой разносчики пополняли под первой аркой моста Менял.

Было жарко. Июньские черные тучи набегали одна на другую подобно клубам густого дыма. На горизонте сверкали по временам слабые зарницы.

Между тем как кардинал, получивший разрешение гулять по террасам, соединяющим между собой дозорные башни, разговаривал с Калиостро о вероятном успехе их взаимной защиты; между тем как Олива́ в камере ласкала своего ребенка и укачивала его на руках; между тем как Рето, с сухими глазами, грызя ногти, медленно считал обещанные г-ном де Кроном экю и сопоставлял их с теми месяцами тюремного заключения, которые обещал ему парламент, — Жанна, удалившись в комнату жены смотрителя г-жи Юбер, старалась хоть каким-нибудь шумом, движением рассеять сжигавшие ее мысли.

Эта комната с высоким потолком, обширная, словно зал, и вымощенная плитами, словно галерея, освещалась большим стрельчатым окном, выходившим на набережную. Маленькие ромбовидные стекла перехватывали большую часть дневного света; кроме того, как бы для того чтобы запугать свободу в этой комнате, где обитают свободные люди, снаружи вплотную к стеклам была прикреплена громадная металлическая решетка, сгущавшая сумрак в комнате пересечениями железных прутьев и свинцовой сетки.

Впрочем, свет, просеянный сквозь это двойное сито, становился приятнее для глаз заключенных. В нем уже ничто не напоминало вызывающего блеска вольного солнца, он не мог оскорбить зрение тех, кому нельзя было выходить отсюда. Во всем, даже в дурных деяниях человека, если только их коснулась рука времени — этого уравновешивающего все посредника между человеком и Богом, — есть известная гармония, дающая успокоение и допускающая переход от скорби к улыбке.

В этой комнате с самого своего заключения в Консьержери г-жа де Ламотт жила в обществе г-жи Юбер, ее сына и мужа. Благодаря своей уживчивости и способности очаровывать она сумела вызвать любовь этих людей и нашла способ доказать им, что королева — великая преступница.

Со временем должен был настать день, когда в этой самой комнате другая смотрительница, также тронутая несчастьями заключенной, сочтет ее невиновной, видя ее терпение и доброту… И этой заключенной будет королева!

По словам самой г-жи де Ламотт, она искала общества жены смотрителя и ее знакомых, чтобы забыть о грустных мыслях, и своею веселостью оплачивала расположение к себе. Когда в тот день — в день закрытия заседаний суда, — Жанна вернулась к этим добрым людям, она нашла их озабоченными и смущенными.

От хитрой женщины не ускользала ни малейшая деталь; пустяк давал ей надежду или повергал в тревогу. Напрасно старалась она добиться истины у г-жи Юбер; та, так же как и домашние ее, отделывалась ничего не значащими словами.

В тот день Жанна увидела в углу у камина аббата, который время от времени разделял здесь семейную трапезу. Он был прежде секретарем у воспитателя графа Прованского; держался он очень просто, был умеренно язвителен и умел угодить. Давно отдалившийся от дома г-жи Юбер, он вновь стал его завсегдатаем со времени водворения г-жи де Ламотт в Консьержери.

В комнате находились также двое или трое старших служащих суда; все внимательно смотрели на г-жу де Ламотт, но говорили мало.

Она весело начала разговор.

— Я убеждена, — сказала она, — что там, наверху, беседуют оживленнее, чем мы здесь.

Этот вызов был встречен невнятными словами согласия со стороны смотрителя и его жены.

— Наверху? — спросил аббат, притворяясь непонимающим. — Где же, госпожа графиня?

— В зале, где совещаются мои судьи.

— О да, да, — сказал аббат.

И снова наступило молчание.

— Мне кажется, — продолжала она, — я держалась сегодня так, что произвела хорошее впечатление. Вы, вероятно, уже знаете это, не так ли?

— Да, конечно, сударыня, — робко проговорил смотритель.

Он встал, будто желая прервать разговор.

— Ваше мнение, господин аббат? — спросила Жанна. — Разве мое дело идет не хорошо? Подумайте, ведь не предъявлено никаких улик.

— Это верно, сударыня, — сказал аббат. — И вы можете на многое надеяться.

— Не правда ли? — воскликнула Жанна.

— Однако, — добавил аббат, — предположите, что король…

— Ну, король, и что он сделает? — запальчиво сказала Жанна.

— Э, сударыня, король может не пожелать, чтобы ему противоречили.

— Тогда придется осудить господина де Рогана, а это невозможно.

— Это действительно трудно, — послышалось со всех сторон.

— А в этом деле, — поспешила вставить Жанна, — кто говорит про господина де Рогана, говорит про меня.

— Вовсе нет, совсем нет, — возразил аббат, — вы заблуждаетесь, сударыня. Один обвиняемый будет оправдан… Я думаю, что это будете вы, и даже надеюсь на это. Но только один. Королю нужен виновный, иначе что же будет с королевой?

— Правда, — глухо сказала Жанна, обиженная противоречием, на которое ей пришлось натолкнуться, когда она выражала надежду более призрачную, чем действительную. — Королю нужен виновный?! Что же из этого? Для этого господин де Роган годится не менее меня.

Зловещее для графини молчание водворилось после этих слов.

Аббат первый прервал его.

— Сударыня, — сказал он, — король не злопамятен, и, утолив первый гнев, он не станет думать о прошлом.

— Но что вы называете утолением гнева? — спросила иронически Жанна. — И Нерон бывал в гневе, и Тит, каждый по-своему.

— Его удовлетворит… чье-либо осуждение, — поспешно сказал аббат.

— Чье-либо?.. — воскликнула Жанна. — Вот ужасное слово… Оно слишком неясно… Чье-либо… этим все, по-вашему, сказано!

— О, я говорю только о заключении в монастырь, — холодно ответил аббат. — По слухам, король готов охотнее всего применить это именно к вам.

Жанна посмотрела на этого человека с ужасом, тотчас уступившим место взрыву ярости.

— Заключение в монастырь! — сказала она, — То есть медленная смерть, позорная в мелочах, жестокая смерть под видом милосердия!.. Заключение in расе[15], не так ли? Муки голода, холода, наказаний! Нет, довольно пыток, довольно позора, довольно несчастья для невиновной, в то время как виновная могущественна, свободна, уважаема! Смерть немедля, но смерть, которую я сама изберу себе в судьи, чтобы она покарала меня за то, что я родилась на этот гнусный свет!

И не слушая ни убеждений, ни просьб, не давая себя остановить, она оттолкнула смотрителя, опрокинула аббата, отстранила г-жу Юбер и подбежала к поставцу, чтобы схватить нож.

Им удалось втроем удержать ее; тогда она пустилась стремительно бежать, как пантера, которую охотники встревожили, но не испугали, и, испуская гневные крики, слишком громкие для того, чтобы считать их естественными, она бросилась в соседнюю комнату и, подняв огромную фаянсовую вазу, в которой рос чахлый розовый куст, нанесла ею несколько ударов себе по голове.

Ваза разбилась, один осколок остался в руках этой фурии; кожа на лбу ее была рассечена, по лицу текла кровь. Жанну усадили в кресло, стали лить на нее душистую воду и уксус. После ужасных судорог, от которых дергалось все ее тело, она лишилась чувств.

Когда она очнулась, аббату показалось, что она задыхается.

— Послушайте, — сказал он, — эта решетка не пропускает ни света, ни воздуха. Нельзя ли дать немного подышать больной женщине?

Тогда г-жа Юбер, забыв обо всем, подбежала к шкафу около камина, достала оттуда ключ, отперла им решетку, и тотчас живительный воздух потоками ворвался в комнату.

— А! — сказал аббат. — Я не знал, что эта решетка открывается ключом. Для чего такие предосторожности, Бог мой?

— Таков приказ! — ответила г-жа Юбер.

— Да, я понимаю, — добавил аббат с явным умыслом, — это окно находится на высоте только семи футов от земли и выходит на набережную. Если бы заключенным удалось выбраться из внутреннего помещения Консьержери, то, пройдя через вашу комнату, они оказались бы на свободе, не встретив ни одного тюремщика или часового.