— Увы, да.

— В провинции?

— Нет, сударыня.

— Значит, в Париже?

— Да.

— В этой квартире?

— Нет, сударыня, мой отец, барон де Валуа, правнучатый племянник короля Генриха III, умер от голода и нищеты.

— Не может быть! — воскликнули в один голос обе дамы.

— И не здесь, — продолжала Жанна, — не в этом бедном пристанище и не на своей кровати, хотя бы сколоченной из досок. Нет, мой отец умер среди самых несчастных и страдающих. Мой отец умер в Париже в Отель-Дьё.

У обеих женщин вырвался возглас изумления, походивший на крик ужаса.

Жанна, довольная эффектом, произведенным ее словами, который она постепенно и искусно подготовила своим рассказом и его окончанием, осталась неподвижной, с опущенными глазами и застывшими в одном положении руками.

Старшая дама внимательно и с пониманием смотрела на нее и, не заметив в этой скорби, казавшейся такой естественной и простой, ничего, что давало бы возможность заподозрить обман и грубое попрошайничество, снова заговорила:

— Судя по только что сказанному вами, сударыня, вы испытали много горя, и смерть вашего отца в особенности…

— О, если бы я рассказала вам свою жизнь, сударыня, то вы увидели бы, что смерть отца не может считаться одним из величайших моих несчастий.

— Как, сударыня, вы считаете потерю отца незначительным несчастием? — спросила дама, строго нахмурив брови.

— Да, сударыня, и, говоря таким образом, я не лишаю себя права считаться хорошей дочерью. Мой отец со смертью избавился от всех бед, которые преследовали его на этой земле и продолжают преследовать нашу несчастную семью. Поэтому, невзирая на горе, которое мне доставляет потеря отца, я ощущаю известную радость при мысли, что он умер и что потомок королей не должен более просить подаяния.

— Просить подаяния!

— Да! Я нисколько не стыжусь того, что говорю, так как в наших несчастьях нет вины ни моего отца, ни моей.

— А ваша мать?

— С той же откровенностью, с какою я вам сейчас сказала о своей благодарности Богу за то, что он призвал к себе моего отца, я скажу вам: я сетую на него за то, что он оставил в живых мою мать.

Обе женщины переглянулись, невольно вздрогнув при этих странных словах.

— Не будет ли нескромным, сударыня, попросить вас рассказать нам более подробно о своих несчастиях? — спросила старшая.

— Это была бы нескромность с моей стороны, так как я утомила бы ваш слух рассказом о несчастиях, которые могут встретить в вас только равнодушие.

— Я слушаю, сударыня, — отвечала величественным тоном старшая дама, на которую спутница ее немедленно взглянула, чтобы предостеречь и заставить быть осторожнее.

Действительно, г-жа де Ламотт была поражена повелительным тоном этой дамы и посмотрела на нее с удивлением.

— Я слушаю, — повторила дама более спокойно, — если вам угодно будет начать свой рассказ.

И, уступая неприятному ощущению, вызванному, вероятно, холодом, передернув плечами, по которым пробежала дрожь, она притопнула несколько раз ногой, застывшей от прикосновения к холодным плитам пола.

Ее спутница пододвинула к ней некоторое подобие коврика, лежавшего около ее кресла, но старшая дама в свою очередь взглядом выразила ей неудовольствие за это внимание.

— Оставьте себе этот коврик, сестра: вы более нежны, чем я.

— Извините, сударыня, — сказала графиня де Ламотт, — я глубоко сожалею о том, что вы начинаете чувствовать холод: но дрова подорожали еще на шесть ливров, так что вуа теперь стоит семьдесят ливров, а мой запас дров иссяк неделю назад.

— Итак, вы говорили, сударыня, — начала старшая дама, — что несчастливы, имея мать.

— Да, я понимаю, что такое кощунство требует пояснения, не правда ли, сударыня? — сказала Жанна. — Я готова дать вам его, так как вы выразили желание слушать меня.

Старшая дама утвердительно кивнула головой.

— Я уже имела честь сказать вам, сударыня, что мой отец вступил в неравный брак.

— Да, женившись на своей привратнице.

— Так вот, Мари Жоссель, моя мать, вместо того чтобы гордиться этим и всю жизнь быть признательной отцу за оказанную ей честь, начала с того, что разорила моего отца (что было, впрочем, нетрудно), заставляя мужа при всей скудности его средств выполнять разные неумеренные ее требования. Затем, доведя моего отца до необходимости продать последний клочок земли, она убедила его, что ему следует ехать в Париж, дабы вернуть себе права, связанные с его именем. Ей было нетрудно уговорить его, так как, весьма вероятно, он надеялся на справедливость короля. Он поехал, обратив в наличные деньги то немногое, чем еще владел.

Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастный, как и я, прозябает рядовым на военной службе, а дочь, моя бедная сестра, накануне отъезда моего отца в Париж была оставлена около дома одного фермера, ее крестного.

Эта поездка поглотила небольшие оставшиеся у нас средства. Отец напрасно тратил силы, обращаясь ко всем с тщетными просьбами. Он лишь ненадолго показывался дома, рассказывая о своих неудачах и находя там одни только лишения. В его отсутствие мать, которой нужна была жертва, стала обращаться со мной все хуже и хуже, попрекая каждым съеденным куском. Тогда я стала мало-помалу есть один хлеб, а часто не ела вовсе ничего, садясь за нашу скромную трапезу только для вида. Но мать всегда находила повод для наказания: за малейшую провинность, которая заставила бы иной раз другую мать только улыбнуться, она била меня. Соседи, думая помочь, рассказали отцу, какое дурное обращение мне приходилось терпеть. Отец пробовал защищать меня от матери, не замечая того, что этим покровительством он превращает минутного врага в вечную мачеху. Увы, я не могла давать ему советов, которые были бы мне полезны: я была слишком мала, совсем ребенок, не могла объяснить себе, что происходит, и только терпела последствия, не стараясь доискиваться их причин. Я знала страдания — и все.

Но вот отец заболел, и ему пришлось оставаться дома, а затем он слег в постель. Меня удаляли из его комнаты под тем предлогом, что мое присутствие утомляло его и что я не умела сдерживать свою потребность двигаться, в которой сказывается молодая жизнь. А за порогом отцовской комнаты я снова попадала под власть матери. Она учила меня произносить одну фразу, сопровождая каждое слово ударами и пинками; затем, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую инстинктивно не хотела запоминать, когда мои глаза стали красны от пролитых слез, она вывела меня к выходной двери и толкнула навстречу первому прохожему, прилично одетому, с приказанием сказать ему эту фразу, если я не хочу быть избитой до смерти.

— О, это ужасно, ужасно! — пробормотала дама помоложе.

— А что это была за фраза? — спросила старшая.

— Вот она: «Сударь, сжальтесь над бедной сиротой, происходящей по прямой линии от Генриха де Валуа».

— О, какая гадость! — воскликнула старшая дама с гримасой отвращения.

— И какое впечатление производили эти слова?

— Одни выслушивали меня с жалостью, — продолжала Жанна, — другие прогоняли с угрозами. Некоторые, наконец, предупреждали, что опасно так говорить, что подобные слова могут услышать дурные люди. Но я знала одну опасность — ослушаться мать, знала один страх — получить побои.

— И что же дальше?

— Боже мой, сударыня! То, на что рассчитывала моя мать. Я приносила домой немного денег, что давало отцу возможность еще на несколько дней избавиться от ужасной перспективы попасть в больницу.

Старшая посетительница изменилась в лице, глаза младшей наполнились слезами.

— Наконец, сударыня, хоть я несколько и облегчала положение моего отца, гнусное ремесло заставило меня взбунтоваться. Однажды, вместо того чтобы гоняться за прохожими и приставать к ним с привычной мне фразой, я села у подножия уличной тумбы и просидела там целый день. Вечером я вернулась домой с пустыми руками и мать избила меня так, что на следующий день я заболела.