И еще раз полюбовавшись на крысу, они расходились в испуге, что сказали слишком много по такому таинственному и щекотливому вопросу.

Действительно, со времени пожара дома, или, вернее, одной части дома, Бальзамо скрылся; после него никакой ремонт не производился и особняк оставался покинутым.

Оставим же возвышаться в ночном мраке, погруженным в глубокую тьму и сырость, со своими балконами, занесенными снегом, и крышей, попорченной огнем, этот старый особняк, мимо которого мы не хотели пройти, не остановившись перед ним как старинные знакомые; а затем, перейдя на правую сторону улицы, взглянем на примыкающий к обнесенному высокой стеной садику узкий и высокий дом, выделяющийся на серовато-голубом небе как белая длинная башня.

На крыше этого дома бросается в глаза каминная труба, как бы играющая роль громоотвода, а как раз над ней сверкает и мигает блестящая звезда.

Последний этаж был бы совершенно незаметен, если бы не свет, виднеющийся в двух из трех окон фасада.

Остальные этажи темны и безмолвны. Спят ли уже жильцы? Лежа под одеялом, берегут ли столь дорогие в этом году свечи и столь ценные дрова? Как бы то ни было, четыре этажа не подают никакого признака жизни, тогда как пятый не только живет, но и светится не без некоторой претензии.

Постучим в дверь и поднимемся по темной лестнице, что кончается у пятого этажа, где у нас есть дело. Простая подвижная лестница, прислоненная к стене, ведет в верхний этаж.

У дверей висит ручка звонка; соломенная циновка и деревянная вешалка — вот вся меблировка лестничной площадки.

Открыв первую дверь, мы входим в темное и лишенное всякой мебели помещение: это и есть комната с неосвещенным окном. Она служит прихожей и ведет во вторую комнату, убранство которой заслуживает нашего пристального внимания.

Пол вместо паркета выложен плитами; окраска дверей крайне аляповатая; мебель состоит из трех кресел некрашеного дерева, обитых желтым бархатом, и плохонькой софы, подушки которой от времени сильно обмялись и похудели.

Обивка старых кресел также обвисла и пришла в ветхость; когда кресла были новы, они блестели и были очень упруги; но пружины их от старости потеряли всякую упругость, способность сопротивляться и покорно оседали под тяжестью тела; если же гость одерживал над ними победу, то есть садился в кресло, они издавали жалобный стон.

Прежде всего взор здесь привлекают два портрета на стене. Свеча и лампа (одна поставлена на трехногом столике, а другая — на камине) направляют свой свет на портреты, так что оба они находятся в самом фокусе этого двойного освещения.

Берет на голове, длинное и бледное лицо, тусклый взгляд, остроконечная бородка, воротник с брыжжами — все это слишком хорошо знакомо, чтобы зритель не узнал сразу же на первом портрете изображение Генриха III, короля Франции и Польши.

Под портретом надпись черными буквами по облупившейся позолоте рамы: «Генрих де Валуа».

Другой портрет заключен в раму с более свежей позолотой и, судя по письму, сделан недавно. Он изображает молодую женщину, черноглазую, с тонким прямым носом, выступающими скулами и линией рта, свидетельствующей о хитрости его обладательницы. Она причесана… вернее, она придавлена целым сооружением на голове из волос и лент, так что по сравнению с ним маленький берет Генриха III производит впечатление кучки выброшенной кротом земли рядом с пирамидой.

Под портретом надпись, также черными буквами, гласит: «Жанна де Валуа».

Если читатель, оглядев потухший очаг, жалкие поношенные сиамезовые занавеси у постели, покрытой пожелтевшей зеленой камкой, захотел узнать, какое имеют отношение эти портреты к обитателям пятого этажа, то ему стоило бы только повернуться к маленькому дубовому столику, за которым сидит, опершись на левую руку, просто одетая женщина, пересматривающая и проверяющая адреса на нескольких запечатанных письмах.

Эта молодая женщина — оригинал портрета.

В трех шагах от нее стоит и ждет в полулюбопытной, полупочтительной позе старая служанка лет шестидесяти, одетая, как дуэнья Грёза.

«Жанна де Валуа» — гласит надпись.

Но если эта дама из дома Валуа, то как может Генрих III, этот король-сибарит, этот сластолюбец с брыжжами, выносить, хотя бы даже находясь на портрете, зрелище такой нищеты, когда дело идет об особе не только из его рода, но даже носящей его имя?

К тому же сама дама, живущая на пятом этаже, вполне достойна происхождения, что она приписывает себе. У нее белые изящные запястья, которые она время от времени согревает, складывая руки и прижимая их к телу; пытается она согреть и свои маленькие ноги с узкой, удлиненной формы ступней, обутые в черные довольно кокетливые бархатные туфли, постукивая по полу, блестящему и холодному, как покрывающий парижские мостовые лед.

Холодный ветер ворвался из-под дверей и сквозь щели в окнах, и служанка, печально поводя плечами, устремила глаза на очаг без огня.

Что касается хозяйки квартиры, то она продолжала перебирать письма и читать адреса.

Прочтя адрес, она каждый раз делала маленький подсчет.

— Госпожа де Мизери, — бормотала она, — первая дама покоев ее величества. Тут можно рассчитывать не более чем на шесть луидоров, так как я уже получала деньги раньше.

И она вздохнула.

— Госпожа Патрис, горничная ее величества, — два луидора.

Господин д’Ормессон — аудиенция.

Господин де Калонн — совет.

Господин де Роган — визит. И мы постараемся, чтоб он нам его отдал, — сказала молодая женщина с улыбкой.

— Итак, — продолжала она свое бормотанье, — у нас будет верных восемь луидоров через неделю.

Она подняла голову.

— Госпожа Клотильда, — сказала она, — снимите нагар со свечи.

Старуха повиновалась и снова вернулась на свое место, по-прежнему серьезная и внимательная к происходящему вокруг нее.

Это наблюдение, которому она подвергалась, по-видимому, утомляло молодую женщину.

— Поищите-ка, моя милая, — сказала она, — не осталось ли где воскового огарка. Мне противна эта сальная свеча.

— Восковой нет, — отвечала старуха.

— А все же поищите.

— Где?

— В прихожей.

— Там очень холодно.

— Э, вот как раз звонят, — сказала молодая женщина.

— Вы ошибаетесь, сударыня, — отвечала упрямая старуха.

— Мне показалось, госпожа Клотильда.

И видя, что старуха упрямится, она уступила, тихо ворча про себя, как обыкновенно делают люди, которые по каким-либо причинам позволили лицам, ниже их стоящим, взять над ними такую власть, на которую никоим образом не имели прав.

Затем она вернулась к своим расчетам.

— Восемь луидоров, из которых три я должна здесь, в нашем квартале.

Она взяла перо и записала:

— Три луидора… Пять обещаны господину де Ламотту, чтобы облегчить ему прибывание в Бар-сюр-Об… Бедняга! Наш брак не обогатил его… Но терпение!

И она снова улыбнулась, взглянув на этот раз на себя в зеркало, помещенное между двумя портретами.

— Теперь, — продолжала она, — поездки из Версаля в Париж и обратно. Один луидор.

И она записала эту цифру в графе расходов.

— На прожитие в течение недели луидор.

Она записала и это.

— Туалеты, извозчики, чаевые швейцарам домов, где я бываю с просьбами, — четыре луидора. Все ли? Подсчитаем.

Но она остановилась на середине своего подсчета.

— Звонят, говорю я вам.

— Нет, сударыня, — отвечала старуха, задремавшая на своем месте. — Это не здесь, а внизу, на четвертом этаже.

— Четыре, шесть, одиннадцать, четырнадцать луидоров… На шесть луидоров меньше, чем мне нужно, да еще надо обновить весь мой гардероб, заплатить этой старой дуре и прогнать ее. Да звонят же, несчастная! Говорят вам! — с гневом закричала она.

На этот раз, надо сознаться, самое тугое ухо не могло не расслышать звонка; колокольчик, который дернули изо всей силы, раскачался, раз двенадцать ударил по двери и только потом пришел в нормальное положение.