1985

Мотоциклы в траве

Весть о служебном повышении в сорок два года человек переживает не так восторженно, как в тридцать лет; суеверия больше, что в последнюю минуту кто-то передумает, и тогда колесо фортуны, скрипя, сделает пол-оборота назад; в сорок два подобное случалось или с тобой, или с твоими знакомыми, да и вообще, проще сказать, чего не случалось к сорока двум!..

Моя жена Оля, тихая, немногословная, словно раз и навсегда сказавшая себе: для женщины главное — дом, едва узнала о моем возможном повышении, неузнаваемо переменилась; оказалось, что в юности она была знакома со многими девушками, которые стали женами ответственных товарищей; по этому поводу я пошутил, что, видимо, моего повышения следовало ожидать, раз ее подруги так удачно выскочили замуж, то и она должна была выбрать похожую жертву. Шути не шути, а место заведующего сектором — это ступенька на служебной лестнице; поднялся на нее, на тебя уже смотрят по-иному, уже имеешь право претендовать на большее.

Оля вечером звонила своим бывшим подругам; я видел, как ей противны эти разговоры, но она заставляла себя болтать о каких-то пустяках и, улучив момент, шутливо вставляла: «мою половину повышают»; в разговоре наступала маленькая пауза; жены ответственных товарищей сразу понимали, как говорится, цели и задачи разговора и небрежно обещали: «поговорю со своим». Оля краснела и отказывалась и в эти минуты была искренна; она отговаривала столь энергично, что на другом конце провода верили ей и начинали успокаивать, что «не будет вмешиваться в это дело»; Оля опускала трубку на рычаг и с досадой говорила:

— Опять все испортила! Ну, как же люди все умеют, а мы с тобой столько прожили, а ничегошеньки не научились.

В отделе наблюдали за каждым моим шагом; кто-то даже заключил пари на коньяк, что мое повышение сорвется, поскольку я — «не из тех, кто берет за глотку», наверное, он был прав — я уже столько лет просидел за кульманом, что сейчас и сам удивлялся, что обо мне вспомнили и включили в число претендентов. Сам не знаю почему, но хотелось «взять судьбу за горло» и выйти в заведующие сектором. «Иначе все, — говорил я себе. — Скоро угаснет энтузиазм. Конкурсные работы перестанут тебя интересовать». Для такой перспективы у меня были готовы солидные тылы: Оля сторговала в прошлом году дачу, теперь там росло пятнадцать кустов смородины, десять яблонь, сто корней клубники, за которыми надо было ухаживать и которые, в отличие от конкурсных работ, всегда дают реальные результаты.

Впрочем, настал день, когда меня вызвали в главк; заведующий сектором — не ахти какая птица, но слишком много было желающих, а еще больше — анонимок на каждого претендента, и начальство решило устроить что-то вроде конкурса. Мне выдали служебную характеристику и сказали, чтобы к двум часам был в главке у заместителя начальника по кадрам.

Я иронично подумал, что неплохо бы надеть новый костюм и белую рубашку, как делали солдаты перед тяжелым боем; хотя лично я в этом бое участвовать не буду, но характеристика, в которой как-то суммированы все мои достоинства, будет тем самым оружием, которое должно сказать свое слово; правда, не исключено, что ее даже не прочтут, поскольку наверняка у всех претендентов одинаково хорошие характеристики. Но, по сравнению с ними, у меня все же было маленькое преимущество: я два года назад работал именно над той темой, которую давали новому сектору.

В положенный час я вошел в приемную заместителя начальника главка; она была настолько обширной, что я, не вышедший ростом, сразу в ней потерялся.

— Влад, неужели ты?..

Близоруко щурясь, я осмотрелся; у окна сидела женщина с пышно взбитыми рыжими волосами, видимо, секретарша; кроме нее, никого в приемной не было.

— Влад, ты меня не узнал?

Я подошел к ней ближе; ее лицо, покрытое толстым слоем пудры, с подбритыми бровями не напомнило мне никого, но в ее голосе я уловил что-то знакомое.

— Слушай, ну ты разожрался, тебя трудно узнать, но я-то…

— Юлька! — перебил я женщину; да, это была Юлька, с которой я когда-то учился в одном классе; только она могла так прямо и бесцеремонно сказать: «Ну, ты разожрался…», у нее это получалось до того мило и безобидно, почти как похвала.

— И давно ты здесь? — спросил я.

— Сто лет. Уже десяток разменяла, — улыбаясь, ответила Юлька.

— Странно, я думал, что ты… — я хотел было сказать, что она, по моим прогнозам, должна была стать каким-то особенным человеком, а не секретаршей, пусть даже заместителя начальника главка, но вместо этого стушевался и неловко промямлил: — Ты куда-то пропала. Про всех я кое-что знаю, а ты куда-то пропала. И вот, оказывается, мы десять лет работаем в одной фирме. Странно…

— Ты все такой же чудак? — она по привычке посмотрелась в круглое зеркальце и спрятала его в стол, — наверное, не судьба, а так бы свиделись. Ты сейчас кем?

— Не знаю, вот пришел… — я протянул листок со служебной характеристикой, — может, останусь тем же, а может, и…

— Значит, ты из претендентов, — понимающе усмехнулась Юлька и безо всякого перехода спросила: — У тебя семья, дети есть?

— Семья есть. Детей нету.

— На тебя это похоже.

— А у тебя?

— Ни того ни другого. Я даже замужем ни разу не была. После школы мы как-то разбежались по разным углам. Я дважды поступала в университет, оба раза провалилась из-за своего характера. Пошла в педучилище, потом поработала годик в детских яслях воспитателем, кончила курсы машинисток и с того дня секретарствую. Сказать бы мне об этом двадцать четыре года назад, рассмеялась бы. А тут привыкла и даже временами нахожу что-то интересное… Ты еще помнишь школу?

— Да. Мы с Олей часто вспоминаем наш десятый «а».

— Я хочу забыть и не могу, а вспоминать стыдно.

Мы замолчали. Я вспомнил жаркий июнь, наверное, потому что сейчас сидел в приемной и ждал своей очереди, и тоже был на экзамене; приемная наполнилась какими-то людьми, наверное, такими же, как и я, претендентами; Юлька занялась ими, а я сидел в углу и не мог отделаться от воспоминаний…

От каждого дуновения ветерка луг вспыхивал то фиолетовым, то голубым огнем, то розовым; посреди него, словно спутанные лошади, стояли мотоциклы; не хрустела пережевываемая трава, и горький запах полыни не смешивался со сладковатым запахом бензина, который властвовал в маленьком круге; границы его то расширялись, то сужались до таких размеров, что, казалось, он исчезал в огненно-красных баках, сверкающих никелированными крышками; на коричневые сиденья, словно седла, отороченные золотистой бахромой, садились бабочки, привлеченные ярким цветом.

До озноба, до сладкой судороги по всему телу было приятно, раскинув руки, упасть в холодящую, насквозь зеленую траву; хохоча, сталкиваясь с приятелем, я катался по ней, вцепляясь пальцами в мягкую, проросшую тонкой паутиной корней землю, и замирал, ощущая ее щекочущую прохладу; и снова кидался в зеленые волны, отмываясь от липкой суеты экзаменов, мелких обид и огорчений, от иронии, которая превращает меня в ежа.

Я, словно умирал и рождался заново, все больше сливаясь с этим лугом, живущим в счастливой первозданности.

Я падал,

             полз,

                      бежал,

                                 падал,

полз до изнеможения,

до боли в ушах и полного забытья…

Я очнулся от громких ударов; от них колебалась земля и ритмично вздрагивало тело — колотилось перепуганное, растерявшееся сердце; оно не могло так вот, сразу, вместить

все краски, кинувшиеся в глаза,

все запахи, щекочущие ноздри,

все нежнейшие прикосновения шершавых травинок,

молниеносные касания режущей осоки…

Когда сердце немного успокоилось, в уши медленно влились тысячи шумов, самых разнообразных и неожиданных. Около моего носа микроскопический муравей тащил соломинку; она была раз в тридцать больше его; я где-то читал, что будь у человека столь же развиты мышцы, он бы одной рукой мог остановить бульдозер и запросто перемахивал бы через пятиэтажный дом. А если представить, что есть какое-то существо, примерно в такой же пропорции, как муравей, совершеннее нас в физическом отношении, выше духом, богаче чувствами и интеллектом?.. Вот я и говорю, что здесь воображения не хватает; совершенство муравья представить проще и еще проще его признать.