Но, слушая мнения, которые судья Шлихтер высказывал в частных разговорах, вы убеждались, что в целом он вполне разделяет такую точку зрения. Любимые цитаты судьи черпались из Библии, многие другие словно бы тоже постулировали Творца и жизнь вечную, но для себя судья Шлихтер в лучшем случае оставлял все эти вопросы открытыми. Казалось, он считал основные христианские догмы совместимыми с истиной и логикой, но в доктрины лютеранства, которые публично исповедовал по воскресеньям, как и в доктрины любой другой церкви, он категорически не верил. А только делал вид, будто верит.
Узнав об этом неверии, община, вероятно, не просто ужаснулась бы, но уже нисколько не удивилась бы, проведав, что судья в своем обмане заходит даже дальше. Ведь он, кроме того, делал вид, будто не употребляет алкогольные напитки. А в глубине его сейфа прятались бутылки с тем, что судья именовал «бальзамом здоровья» — возможно, открещиваясь таким способом от «выпивки» или «спиртного». Он любил опрокинуть рюмочку либо в одиночестве, либо с двумя-тремя надежными старыми друзьями. Предавался судья этому удовольствию всегда умеренно. Лишней рюмочки не опрокидывал никогда, да и вообще извлекал бутылку из сейфа не так уж часто. Но тайные возлияния плохо гармонировали с бескомпромиссным ратованием за трезвость на людях.
То, как это смущало незрелое сознание юного секретаря, теперь, естественно, вызывало лишь улыбку. Но и тогда юный Росс вовсе не испытывал нравственного потрясения, с каким бесхитростный крестьянский паренек открывает для себя, что существует безверие и что люди тайком попивают виски. В армии он успел убедиться, что большинство никакого значения религии не придает и что большинство не упустит ни единого случая выпить. Смущала его простая и неопровержимая истина: если бы судья Шлихтер не лицемерил и не предавался бы тишком этим страстишкам, он был бы лучшим человеком, чем лицемерящий судья Шлихтер.
Судья Шлихтер сам прекрасно это сознавал — недаром же он так часто повторял: «Власть — это бич, ум легок, как пушок, муж честный — лучшее, что создал Бог». Так почему же он предпочитал практиковать такую ложь? Юный Росс не знал ответа. Старик Шлихтер положил на одну чашу весов то, что ему давало лицемерие, а на другую — то, что он мог надеяться получить от честности. И махнул рукой на честность. У него просто не хватило духа быть честным.
Старый Росс, полковник Росс, очнулся от своих мыслей. Все они на трибуне вздрогнули, даже подпрыгнули, и генерал Бил с генералом Николсом тоже. Затем все они, разумеется, поняли, в чем причина. Транспортные самолеты. Их дальний гул заглушался ревом больших бомбардировщиков. Они появились точно по расписанию. И, черт подери, шли почти на бреющем полете, сотрясая базу своим громом! Головы оборачивались. Генерал Бил не удержался и поглядел вокруг. На миг создалось впечатление, что они проходят над крышей казармы всего в сантиметре. Казалось даже, что можно протянуть руку вверх и прикоснуться к ним. Миг спустя вы убеждались, что это иллюзия, потому что в третий миг они уже плыли у вас над головой, хоть и разрывая ваши барабанные перепонки дикой какофонией звуков, но, во всяком случае, на высоте не меньше нескольких сотен футов. Полковник Росс увидел в нижней части фюзеляжей темные провалы открытых люков. Они и их огромные тени неслись над летным полем, а позади них, словно экскременты их стальных цилиндрических кишок, кувыркаясь, сыпались парашютисты.
Полковник Росс перенес утомительную тяжесть своего тела с левой ноги, пальцы которой свела судорога, на правую и пошевелил сведенными пальцами в надежде, что судорога исчезнет. Он слышал стук своего заблудшего сердца, которое вернулось на законное место, но все еще не оправилось от ужаса, заставившего его подпрыгнуть, когда жуткий взорвавшийся рев новых двигателей, приближавшихся слишком низко, приближавшихся слишком быстро, сокрушительно ворвался в его неприготовившиеся уши, внушая его трепещущему мозгу, что он, конечно, уже мертвец. Екали другие сердца столь же мучительно, трепетал ли так же чей-то другой мозг, он не знал, но думал, что вряд ли. Он был здесь самым старым, а у стариков нервы позорно слабы.
Полковник Росс втянул воздух и бесшумно выпустил его. Он испытывал унизительный стыд за себя, за старика Шлихтера, за все человечество. Нет храбреца, который в какой-то момент — или под конец — не оказался бы трусом, отчасти или целиком. И нет мудреца, который одновременно не был бы отпетым дураком, если бы только знать, где искать. И нет хорошего человека, в котором не нашлось бы хоть какой-нибудь низкой черты. С этим приходилось мириться. Ведь тут один из пределов человеческого дерзания, одна из тех границ возможного, в точном определении которых, по убеждению генерала Николса, и заключалась проблема, — генерала Николса, чей аскетический вид говорил об избавлении от всех юношеских иллюзий, а взгляд был сурово устремлен на Здесь и Сейчас. Если не знать, где проходят эти границы, как можно быть уверенным, что ты не трудишься вне их? А если ты трудишься вне их, то труд твой тщетен. Бесполезно действовать исходя из предпосылки, что люди станут для твоих целей тем, чем они по натуре своей стать не могут. Столь же неумно было бы оседлать бурю и обольщаться мыслью, что буря будет исполнять твои приказы.
Генерал Николс был поистине мудр и юн, если четко держал все это в уме. И с тем же успехом приходилось принять и другую не слишком удовлетворительную идею: пусть мудрость и лучше жемчуга, но сводится к такой малости, что вся исчерпывается четырьмя-пятью набившими оскомину банальностями, а назначение ее — не приобщать вас к сокровенному, трудно постижимому, но к очевидностям, понятным любому дураку.
Из этого еще не следовало, будто генерал Николс знает все ответы. То есть — пока не следовало. Неизбежно требовалась некоторая отсрочка, чтобы он прошел через период покоя, святой безмятежности, даруемой последним откровением, которое покажет ему, что путь этот верен, что обнаружен еще один краеугольный камень великого строения и что вся тайна его лежит на этом пути и уже почти достижима. Отбросив все лишнее (чем и произвел такое впечатление на полковника Росса), избрав трудную дорогу без иллюзий, он прозорливо ограничил возможное по обеим ее сторонам. И понадобится еще время, чтобы установить, какая сторона осталась открытой и где ее необходимо ограничить. Ценные сведения о том, сколько можно извлечь из других людей и сколько можно извлечь из обстоятельств, ему, возможно, придется пополнить сведениями о том, сколько можно извлечь из него самого. И скорее всего, окажется, что это куда меньше, чем он ожидал.
Он — генерал Николс, полковник Росс, судья Шлихтер, любой человек — неизбежно должен найти меньше, чем ожидает, поскольку к тому времени сам уже станет меньше, чем был. Капля точит камень. Осадок усталости, крохотный избыток перенапряжения каждого прожитого дня, от которых никакой отдых не избавляет, накапливают тяжесть в сознании точно так же, как накапливаются соли в организме. Энергично тешась иллюзией что-то обрести, берешься видеть и испытывать, а это губительный процесс. Видишь ложь за ложью, выучиваешься не верить одной сказочке за другой — да туда им и дорога, разве не так? А если не так? Когда доведешь расчет до конца, что при большом упорстве и усердии все-таки возможно, когда уберешь весь хлам и мусор, укрывшие истинную природу вещей, когда между тобой и ею не останется ни единой лжи, ни единой сказочки, что ты будешь делать тогда? Ты получил то, ради чего трудился, — вот оно, очищенное, открытое для обозрения, а ты унываешь!
Уныние недостойно мужчины. Мужчина должен воспрянуть духом и сделать что возможно с тем, что есть у него в распоряжении. Если то, до чего он с таким упорством добирался, теперь грозит парализовать его, неужто разумное существо не воспротивится? Если разум тебя предает, не находя смысла, если сердце тебя предает, не находя цели, тогда должна восстать и взяться за дело упрямая, неколебимая воля. Смысл должен быть найден, цель должна быть поставлена. Неужели это так уж много?