— Зачем дальше? — рассеянно ответила Бася. — Когда будет где жить и можно будет ходить по-людски на работу и будет что кушать, так это уже начинается социализм. А вы что думаете?

Бася — простая, малограмотная женщина. У ней грубые руки, она носит высокие болотные сапоги и не думает ни вещать, ни изрекать истин. Над ней низко висит серое небо, воет ветер, кругом нее грязь, тайга и пустыня. Но вот она вложила свою маленькую жизнь в великий смысл эпохи. Или, быть может, иначе. Быть может, в словах, которые ей подсказала эпоха, она нутром почувствовала основу, могущую заполнить ее жизнь.

Пока перетаскивали в кухню мешки картошки, пришли, тяжело передвигаясь по грязи, какие-то казаки. Они тоже подсели к нам. Еда у них была своя, — они только потребовали чаю.

Грязь заливала улицу. Она стояла глубокой лужей вокруг нас и у нас под ногами.

Откуда-то явился китаец в ватном халате и в меховой шапке. Через плечо у него висела сума. Я принял его за нищего, но он оказался фокусником. Он подошел к нам, извлек из сумы тарелки и стал жонглировать. Он стоял в грязи по щиколотку и с равнодушным лицом подбрасывал и ловил свои тарелки.

Шел дождь.

— Фокусный народ китаезы, — заметил, скучая, один из казаков. — Темный народ, а смотри, как тарелкой работает. Чисто потеха…

Китаец упрятал тарелки и стал жонглировать ножами.

— А у нас, — сказал другой казак, обращаясь ко мне, — в Благовещенску, — еще за царя, — обойщик был… Так до чего акробат был… Прямо, верите, шестидюймовый гвоздь в нос загонял и ничего…

— Ничего и есть, — заметил первый казак. — Потому гвоздь ему в череп заходит, и крышка: что ему сделается?

— Да, разные люди бывают, — помолчав, согласился второй казак.

Китаец успел упрятать ножи и извлек из сумки три шарика. Он ловко катал их вдоль руки, на лбу и на носу.

Дождь продолжал итти. Где-то ухнула пушка, и тяжело застонала земля.

— Эй ты, ходя! — воскликнул один из казаков. — Чему ж ты не идешь сражаться? А?

Китаец ничего не ответил. Он глубоко ушел в грязь обеими ногами, от дождя совершенно размок его халат, меховая шапка стала похожа на мокрую крысу. Лицо его было мокро, но хранило неподвижное и равнодушное выражение. Из-за тайги задул порывистый ветер. Пушка стала толкать воздух все чаще и чаще. Стон поднялся над болотом. На Амуре начинался бой. Это наши войска брали Лахасусу.

— Слышишь, ходя? Слышишь, как пушка-то играет? Ровно по морде бьет. Рраз, рраз! Аж гудит. А ты, ходя, почему воевать не идешь? Не хотишь? Небось, так-то оно ловчей — шарики на носу крутить? Ну, а ежели мы тебя в плен возьмем? А? Или убьем ежели? А?

Впрочем, казак был незлобив. Он прибавил:

— Ну, ну, крути, ладно! Все одно: и мы чай китайский пьем.

Кругом была тоска и безнадежность. Вой пушки смешался с воем ветра. Какие громадные усилия нужны, чтобы оплодотворить эту землю! Какие несметные горы того неоценимого капитала, который называется человеческой волей!..

Небо висело совсем, совсем низко. Оно было густое и серое, как пушечный дым. Шел дождь, и под ногами была грязь; сколько видно вокруг, была грязь.

Бася строит социализм!..

Председатель

Я хочу привести дословно и без сокращений историю, которую мне рассказали во время одной из поездок на тракторе из Тихонькой на опытное поле. Рассказ показался мне тогда преувеличенным. Я думал, что Авраам Розенблат (он так и именовал себя через два «а» — Авраам), долговязый, неуклюжий еврей в брезентовом балахоне и кожаной фуражке, фантазирует и нарочито сгущает краски, зная, что говорит «для печати». В своем блокноте я окружил его рассказ целым роем вопросительных знаков. Каюсь, я даже предполагал обработать этот рассказ в виде повести о некоем брехуне на тракторе. Однако впоследствии, проверяя подробности, я приходил к необходимости зачеркивать вопросительные знаки один за другим. Беглая запись, сделанная в тайге на привале, оказалась безыскусственным куском правды.

— Видите этого молодого человека вон на той телеге? — начал Авраам Розенблат. — Видите, — ноги свесил, и козырек у него на ухе, как у запаренного? Видите? Так он из прошлогодних, из первых, которые прибыли в самом начале, с первым эшелоном.

Молодой человек, о котором шла речь, был мне немного знаком: это председатель. Нето председатель сельсовета, нето кредитки, нето правления какого-то колхоза. Знаю, что зовут его председателем. Познакомились мы за бритьем. Я брился и порезался, он взял у меня бритву из рук и мастерски меня побрил. Я подумал, что он профессиональный парикмахер. Оказалось, по профессии он педагог и окончил высшее учебное заведение и еще в прошлом году был преподавателем в еврейской семилетке где-то в Полесье, близ Гомеля. Его захватила волна энтузиазма, поднявшаяся вокруг биробиджанской идеи, и он уехал на Дальний Восток.

Четырнадцать таких молодых людей и девиц, еврейских учителей из Гомеля подали заявления об увольнении со службы по случаю переезда в Биробиджан.

— Чистые сумасшедшие! Имели такой заработок и бросили все и поехали! Куда они поехали? В тайгу они поехали.

— Они приехали в мае, в конце мая, и стали блукать по Биробиджану, как те слепые котята. Как вы не знаете здесь ни пути, ни дороги, так мы тогда не знали, и никто не знал. А беспорядок бы-ыл!..

Розенблат откинул голову, как человек, который хочет взять очень высокую ноту. Сказать о беспорядке простым тоном ему казалось недостаточным. Видимо, и беспорядок был не из простых.

Одним словом, никто ничего не знал, и конец! Ни переселенцы, ни начальники. Но вот привезли из Сибири коней и распределили тех коней, и стали переселенцы не абы как-нибудь, а уже с конями. Уже можно податься куда-нибудь на работу, искать что-нибудь делать. Ихняя компания — эта молодежь, эти учителя, значит, — получили землю на Озерном участке. Действительно, что участок очень красивый и приятный. Я это знаю, потому что я сам там был и видел. Ну, так они прибыли, поставили палатку и привязали коней и стали рубать лес, чтобы, значит, строить дом. И вдруг дождь как ни вдарил, так он шел и шел, и шел день, и еще день, и еще… Это началось знаменитое наводнение 1928 года! У их в палатке все поплыло. Они отошли подальше, где местность выше. Но вода поднимается и поднимается, и палатка снова плывет. Они уже хотят уходить назад, но невозможно: до дороги всего три верствы, но эти три верствы труднее, чем других двадцать, бо тут низина и ее затопило и вода такая, что кони тонут. Прямо, я вам говорю, они хорошо попались, эти учителя! Сидят, как на острове, а вода все ближе и ближе, а податься некуда, и удрать невозможно, и помочь никто не может, бо это далеко в тайге и никто за их даже и не знал, что они есть на свете. А тут гнус начал душить — комары и мошка! Но как душить? Как разбойник! Вы можете себе представить, что они были несчастные! Один говорит: давай будем палить что-нибудь, чтобы хоть был дым. Комары боятся дыма. Так палить нечего: до лесу близко, но затопило так, что никак нельзя пробраться. Стали жечь книги. Они же все учителя, так пришлось палить книги. Теперь вы понимаете, как им дошло до самой печонки, если они пошли на такое дело? Вы знаете, что для учителя книги? Но вы не знаете, что такое гнус в тайге!..

— Ну, стали палить книги, спалили книги. А кушать? Кушать нечего! Кушать — лихорадку! Так нашелся из них один и пустился вплавь до деревни и притащил хлеба и овса. Вода такая была, что человек едет на лошади, а лошадь тонет, и человек должен прямо не знаю как, на голове должен был той человек хлеб переправить и овес! Это была веселая жизнь!

— И вот ихний один товарищ заболел. Лежит человек, жар у него, и уже не знает, что он говорит, и глаза у него перевернулись, и он начал бредить. А тут вода прибывает, и под ним уже подняло постель. Ну, что тут делать? Оседлали они коня, положили того парня на коня и привязали, бо он был без памяти, и села на того коня одна ихняя учителька верхом, — ну, прямо девчонка, и повезла. На божью волю! Вывезет, так вывезет, а нет, так оба-два вместе утопятся. И таки привезла она его на Амур, в Михайло-Семеновское, в больницу. Туда было верствов с тридцать. Ой, если бы видели! Я стоял как раз на дороге и вижу, что кто-то чудной верхом едет. Смотрю — это она, Лиза, та учителька, везет больного. У меня аж сердце захопило! Сама она высохла, почернела, глаза горят в ней, как на сумасшедшей, волосы распущены, и она едет и держит на руках этого больного, а он был похож на покойника! И тут грязь, и дороги нет, и гнус душит, и дождь идет. Ай-ай-ай!