— Хромого фазана? — перебил хозяин. — Знаю.

— Угу! Хромого! Где, говорю, твоя ханшина?

А он, — моя, говорит, китайска сторона не ходи. Вот тебе и конхликг!

В этом году к военным осложнениям присоединилось и еще одно совершенно неожиданное для казачества обстоятельство.

— Нету у бога погибели на них! — говорили казаки. — Сказано, — волос долог, ум короток.

В этом году женщины-казачки возвысили голос. Это было впервые от сотворения мира. «Бабком» потребовал закрытия лавки Госспирта. На селе сделалось очень трудно добыть водку, — разве уж из города кто привезет.

Вошел к нам в комнату еврей-переселенец, временно живущий в доме у моего охотника. Хозяин поднес и ему. Еврей выпил рюмку и мгновенно захмелел. У него опрокинулись глаза, и внезапно он стал спрашивать меня, почему такой-то товарищ, состоящий на службе в Озете, получает двести рублей в месяц.

— За то, что умеет красиво подписывать свою фамелию, а я не умею, так я сапожник, а он ответственный? Вот это значит социализм? Я вас спрашиваю! Стремянников! — обратился он к усачу. — Стремянников! Это социализм? Я говорю, слышишь, Стремянников? — я говорю, что если так, то мы вполне имеем явление демократической республики.

Все удивились, как быстро человек опьянел. Он плюхнулся в угол и замолк.

Казаки с любопытством оглядывали его: они не видали евреев, не знают их, им любопытен каждый.

За перегородкой, где живет еврейская семья, заплакал ребенок.

— Совсем еврейское дитё, как русское, плачет, — заметил Стремянников.

Ярославцев задумчиво добавил:

— Все люди по-одному, одним звуком смеются и одним звуком плачут. А живут по-разному: одни, как люди, а другие, как сволочи…

Ярославцев опрокинул здоровенную рюмку и стал обгладывать кость.

Потом разговор незаметно перешел на соболиную охоту. Стали говорить, какой это трудный промысел. В этой охоте, требующей колоссального терпения, выносливости, наблюдательности и знания тайги, никто не может тягаться с гольдами и орочами. Редко когда русские или китайцы охотятся на соболя. Русские, особенно староверы, живущие в глубоких таежных районах, до революции скупали собольи шкурки за гроши у наивных туземцев, а чаще всего выменивали.

— Они, гольды, дюже посуду медную любят, — сказал Стремянников. — Бывало, привезут им столоверы медный чан, да начищенный, чтобы блестел покрасивше! «А ну, брат Сюнцай, кидай соболей своих сюда!» Да сколь чан велик, столь соболей и заберет. Еще уминает купец кулаком, чтоб побольше влезло. «Твой чан, мои соболя!» А сам за чан пять рублей отдал, а сам за соболей тыщи наберет. Да-а! — неожиданно заключил Стремянников. — Торговый они народ, богомольный!..

Все забыли об еврее. Он сидел в углу на груде мешков и молча смотрел на нас помутневшими глазами. Однако, когда Стремянникоз закончил рассказ об оборотистых староверах, еврей воскликнул:

— Ай-ай-ай! Что было бы, если бы это делали евреи?

— А хоть бы и яврей, так что? — недоуменно спросил хозяин.

Он не понимал своего жильца.

— Вы не знаете — что? — переспросил гот. — Так я вам скажу! Еврей — это такой человек, что ему нельзя то, что можно другому. Ось, к примеру, эти столоверы, так они обманували гольдов. Так что? Так ничего. Обманували, так обманували. Так вы за их вспоминаете, когда бог послал рюмку водки и пришло до слова. А у нас в Расеи так когда-то ходили люди и говорили, что надо только сделать еврейский погром. Что такое? Ничего! Еврейский лавочник обманул мужика: он взял с него три копейки за селедку и не додал ему сдачи полкопейки…

Хмель снова стал трясти его, и он распалился:

— Евреи — это особый народ! — кричал он.

Он бросился ко мне.

— Послушайте, вы! — сказал он, хватая меня за плечи, — Вы! Писатель! Вы напишете, что Биробиджан — хорошая страна, так найдутся такие, что скажут: «Ка-а-ак? — они скажут. — Хороший кусок земли, так отдали евреям? Расея, — они скажут, — стала жидовской страной!..» И так само обратно— вы напишете, что Биробиджан плохая страна, так опять найдутся такие, что будто бы они наши друзья, чтоб они удавились, и они скажут: «Во-о-от! Плохой кусок земли, так отдали евреям на погибель…» Бо до нас никто холоднокровно не относится…

Вся эта реплика пропала для казаков. Они никогда не видели евреев, не знают их, не имеют о них никаких суждений. Но я понимал беднягу очень хорошо. Верно, что трудно и писать об евреях. Хотя Хаим-Мордко Пинтель и говорит, что евреев уже нет, но все же национальное чувство еще очень воспалено в еврейской массе. Больной зуб еще только-только удален, и десна еще ноет.

Однако больной зуб удален. Как бы ни было удручающе тяжело материальное положение еврейства, продолжающего томиться в местечке, советское законодательство, разрушившее исключительные законы, положило начало моральному перерождению забитой, бесправной, деморализованной, лишенной гражданского чувства еврейской массы.

2. «Солдатушки-ребятушки»

Есть у меня в Москве один знакомый пожилой еврей. Это обыкновенный еврейский папаша: сутулый, близорукий и говорит глухим баском. Всю жизнь он трудился — служил счетоводом у богатых евреев. Там у него притупилось зрение, заглох голос, сделалась круглой спина.

У него сын в Красной армии, и парня занесло на Дальний Восток, на маньчжурскую границу. Было это как раз во время китайского конфликта. И вот папаша ходил по знакомым и показывал всем, какое письмо ему прислал его Исак, который прислал ему письмо. Исак участвовал в стычке с китайцами и пишет об этом, захлебываясь от радости.

— Что вы на него скажете, на этого вояку? Мой Исак, так он вовсе герой, ей-богу!

Папаша читал письмо вслух, лежа носом на бумаге, — иначе он ничего не видит, — но поминутно отрываясь от чтения, чтобы выпрямить вдавленную грудь: он был горд.

Не всегда так было. В царской России евреи не были образцовыми гражданами. Нельзя сказать, чтобы цари могли хвастать, что вот, мол, из всех народов верноподданный, усердный народ у них евреи. Напротив, евреев вполне заслуженно обвиняли, например, в дезертирстве из армии, в уклонении от воинского призыва. В еврейских городах и местечках существовала даже сложная индустрия членовредительства и взяточничества вокруг воинских присутствий.

В Чечельнике жил костоправ, виртуоз по грыжам. Он умел сделать свежему человеку грыжу за самое скромное вознаграждение и в короткий срок, так что другие завидовали. Он был очень популярен среди призывников. В Головановске был ушной мастер. Он прокалывал призывникам барабанные перепонки. Это освобождало от барабанного боя. В Бершади проживал «окулист», который умел, как никто на свете, прокалывать глазное яблоко и оставлять человека кривым. Но зато такой человек не видел солдатчины. Были доморощенные терапевты, которые знали, чем и как надо поить призывника за два месяца до призыва, чтобы в воинское присутствие его внесли на носилках.

— Когда я не хочу петь «Солдатушки-ребятушки, где же ваши жены?» — сказал мне один такой призывной полутруп, которого я спросил, как он решился поставить на каргу свое здоровье, а то и жизнь, лишь бы не итти в солдаты.

Разорение здоровья сопровождалось разорением имущественным. Местечковые «профессора» получали, правда, гроши. Но благородное российское офицерство и чиновничество, оплот могущества русского царя, — все эти исправники, капитаны, генералы, военные врачи, — все члены воинских присутствий знали, что среди евреев-калек, подходящих к столу присутствия, есть и немало членовредителей. По тем временам это грозило серьезными арестантскими ротами. Но еврейские папаши платили взятки, и все обходилось благополучно. Собственно, освобождались евреи от солдатчины за посильную взятку, а глаз или ухо прокалывали себе только так, для соблюдения формальностей, чтобы не подводить начальство.

Вокруг всей этой системы позора и несчастья жужжали антисемиты. Даже те, кто на еврейские взятки кутили, держали лошадей, выдавали дочек замуж и строили каменные дома, даже те жужжали, что евреи — трусы, что они боятся ружья, что им страшны трудности казарменной жизни и что все это только потому, что они евреи, а евреи — другая раса, внутренне несхожая с расой арийской, и т. д. и т. д.