Никто из евреев не гордится тем, что энергично разыскивал свою пропавшую лошадь. А энергия нужна не маленькая: искать надо в тайге и за болотами. Дело это не совсем привычно для еврейского переселенца. Но никто не хвастает.

А имя Тасилева знают все: у Тасилева ушел конь, и он недостаточно энергично его разыскивал.

Я слышал о Тасилеве так часто, что заинтересовался им. Я не мог, впрочем, добиться, чем он был до революции. Кажется, он музыкант, — значит он в местечке играл на свадьбах на контрабасе. Это еще не богатая карьера, но и она закрылась. Уже много лет как молодые люди даже в местечке стали жениться без контрабаса. Значит, последняя карьера Тасилева — нищета. У него восемь душ маленьких детей. Если бы кто-нибудь усомнился в том, что Тасилев еврей, эта тяжелая многосемейность — вернейшая примета. Сам он — рыхлая развалина, вместилище нищеты, болезней и горя. Что тут, по совести, необыкновенного, что он не так уж проворен в тайге и боится заходить далеко в поисках пропавшей лошади?

Но в погоне за новой жизнью его товарищи-евреи в тайге, как бы в лихорадке, поспешно и торопливо отряхают с ног местечковый прах. Вчера еще они все были такие герои, как Тасилев, по сегодня у них складываются новые понятия.

Все возмущены Тасилевым, все находят, что такие Тасилевы, которые не лезут в тайгу разыскивать сбежавшего коня, «только должны харкать кровью» и «их только должны кушать черви».

— Такой нахал, такой лодырь, такой я не знаю что…

Бася

Рядом с сараем, в котором топится кухонная печь, висит на столбах жидкий досчатый навес, более похожий на козырек, а под ним, на тумбах, длинная доска, на которой едят. Это — общественная столовая.

Я приехал в сырое осеннее утро. Всю ночь сеял мелкий дождь; дорога, всегда тяжелая, разбухла и размокла, — передвигаться по ней было особенно трудно. Мы промокли, продрогли и промочили ноги и выбились из сил. Мы ввалились в кухню и стали требовать еды. Еды не было никакой. Глухая старуха-кухарка не хотела разговаривать с нами. Была еще еврейка помоложе, судомойка. Но она тоже отвечала хмуро:

— Нечего кушать! Зачем вы сюда приехали, когда здесь ничего нет? Надо такую столовую и совсем закрыть. Еще общественная! Чтоб им такая жизнь была, как эта столовая!..

Это была еврейка из местечка. В стране Биробиджан отсутствие в столовой продуктов наводило ее на мрачные мысли.

— Прямо я даже не знаю, — ворчала она, — что это за столовая такая! Приходят люди, и нечего дать им кушать. Хоробу я могу вам дать! — предложила она в заключение.

Мы были разбиты с дороги, очень хотелось есть. Трактористы, которые были со мной, стали ругаться.

— Что это за такое? — кричал один из них, низкорослый, приземистый малый со злым лицом. — Тут работаешь, как каторжный, а они жрать ничего не приготовили!

Он стукнул кулаком по столу.

— Моментально жрать!..

Но судомойка была невозмутима.

— На маму свою будете кричать, — не повышая голоса, отвечала она. — А я вам не обязана выслушивать, что вы работали, как каторжные. Я сама тоже работаю, как каторжная.

Она отодвинула посуду и, подбоченившись, стала кричать:

— С самого рассвета мы гоняем по деревне, ищем подводу, и нет подводы.

Она, повидимому, собралась долго кричать, но ее перебил наш спутник, переселенец, сухощавый еврей со смешливыми глазами:

— Сердце мое! — сказал он необыкновенно ласково. — Птичка моя! Зачем вам подвода? Когда вы сдохнете, мы вас потащим на руках.

Разговор обещал затянуться. Появилась какая-то небольшого роста еврейка — чернявая, черноглазая и быстрая.

— Что тут за шум? — спросила она.

— Вот хозяйка! Хозяйка! — раздалось со всех сторон. — Бася! Давай кушать! Жрать давай, Баська!

Бася взглянула на неожиданных столовников очень спокойно.

— Какие черти носят вас так рано?

— Жрать давай, Баська! Жра-ать! — гудели наши.

Бася вошла в кухню, заглянула в котлы и сказала, обращаясь к старшему трактористу:

— Вы сами и ваши все трактористы — вы одна компания лодырей. Сколько я прошу, чтобы вы привезли нашу картошку, которую мы купили в соседней деревне, так это, как горох об стенку. Вы туда ездите на тракторе каждый день и возите грузы, и возите пассажиров, и возите мои болячки на вашу голову, — чего вы только не возите, а эту картошку, что каждый человек должен кушать, так некому привезти! А потом вы пристаете к нам — «жрать, жрать»!

Обращаясь к судомойке, она прибавила:

— Дай им нашу картошку и дай им сухари и чеснок, и пусть они кушают.

Судомойка даже подскочила:

— Ка-ак? Нашу картошку? Что значит — нашу картошку? Их пять человек! А мы что будем кушать?

Глухая старуха тоже вмешалась. Оказывается, она не так уж глуха: что не надо, она слышит.

— Что? — заворчала она. — Свое отдать этим чертям?

— Сейчас привезут картошку, через полчаса или через час. Я нашла подводу, — ответила Бася и прибавила, не повышая голоса, но повелительно — Отдайте им нашу порцию, потому что они о дороги. Мы позавтракаем позже.

Через минуту судомойка сердито швыряла нам сухари, чеснок, лук и тарелки с дымящейся картошкой.

Сухари шумно трещали у нас под зубами, чеснок наполнял рот жаром, картошка обжигала горло, но ноги не отходили, — ногам было холодно.

Дождь продолжался. Небо висело низко и заливало нашу еду. Козырек навеса давно промок, в громадные щели между досками дождь стекал к нам на стол.

Бася стояла, прислонившись к дверям. У нее были закатаны рукава, — она помогала судомойке. Время от времени она посматривала на дорогу. Но сопка заслоняла вид. Бася влезала на сложенные неподалеку бревна и напряженно смотрела вдаль. Картошки все не везли.

— Опять будет неприятность. Страсть, как не любят у нас рабочие, когда нечего кушать…

Нетерпение гнало ее к бревнам поминутно. Когда она возвращалась оттуда, ее высокие сапоги бывали измазаны грязью до самых колен.

Бася приехала в Биробиджан с первой партией колонистов. Она видела ужасы 1928 года.

— В прошлом году— о-го! Что тут было в прошлом году! Вы видите этот дождь и эту грязь? Так это — Париж против прошлого года!

В прошлом году она и вся их компания работали в тайге, в самой тайге, где гнус пил их кровь, прямо, как лошадь пьет воду из речки, — чтоб вы знали. Жить у них негде было, — палатки промокли, и есть нечего было, потому что они были отрезаны.

Вообще, долго рассказывать, потому что это чистый анекдот, что его надо написать в книге, ей-богу.

Да, я уже слыхал этот трагический анекдот.

— Что ж вы теперь делаете?

— Что мы делаем? — переспросила она с певучим местечковым акцентом. — Мы живем. А если мучаемся, так что? Мы же строим социализм.

Мне показалось, что я ослышался. «Строим социализм»? Это, конечно, так. Но я привык встречать эти слова в передовых статьях, в докладах о текущем моменте и т. п. Но Бася? Она сказала это таким тоном, каким говорят о совершенно очевидных вещах.

Обстановка делала эти слова неожиданными, и это лишило меня простого и ясного тона. Я задал Басе неуклюжий интервьюерский вопрос:

— Что это значит по-вашему, — строить социализм?

Бася ответила не сразу. Она была занята делом: она снова вскочила на бревна, приложила руку к глазам и, наклоняясь то вправо, то влево, стала снова и снова всматриваться вдаль.

— Кажется, едут! — радостно воскликнула она. — Везут! Картошку везут!

У нее все лицо засветилось. Спрыгивая с бревен, она как бы снова заметила меня и вспомнила о нашей беседе:

— Что значит социализм? Вот мы построим дом и проложим доски или камни, чтоб был тротуар ходить на работу, и наладим, чтобы картошка была в запасе, и чтобы с крыши не текло прямо в тарелки.

Она юркнула в кухню.

— Ента! — кричала она старухе. — Везут! Вот он едет!

Я считал наш разговор неоконченным.

— Что ж дальше? — спросил я, когда она вновь показалась в дверях.