Таким образом, еще раньше, нежели приехал к Йлатонцевым, Соколовский был уже почти убежден, что у Левицкого не было никаких причин расходиться с ними; что если поспешность его отъезда и кажется странною, то все-таки не следует искать для нее других мотивов, кроме слишком горячего желания поскорее снять с Волгина часть обременительной работы; что если и остается загадочным, почему Илатонцевы не нашли его в своем доме, то нечего много думать об этом: вероятнее всего, что-нибудь задержало его на дороге. – Приехавши к Илатонцевым, всмотревшись в Виктора Львовича и Надежду Викторовну, поговоривши с ними, он совершенно убедился, что не о чем думать. Волгин знает, какое благородное, кроткое, искреннее существо Надежда Викторовна. Невозможно, чтобы сорокапятилетний летний мужчина имел простодушие и чистоту молоденькой девушки. Но, сколько допускается разницею лет, Илатонцев походит характером на дочь. Это человек честный, добрый, деликатный. Невозможно сомневаться в искренности его разговора о Левицком. А кто стал бы сомневаться в искренности его дочери, заслуживал бы презрения. Оба они говорят о Левицком с самым теплым расположением. Оба не видят ничего особенно тревожного в том, что Левицкого до сих пор нет; оба уверены, что скоро он явится к ним или напишет, где он и что его задержало. – Илатонцев просил передать это Волгину и успокоить его.

– Вы можете сказать им, как покорно приводил я себя в спокойствие, – отвечал Волгин, зевнув. – Слушал все ваши бесчисленные подробности, хоть мне и не было надобности в них, чтобы считать Илатонцевых не способными сделать и малейшую неприятность порядочному человеку. Я и без вас знал их обоих за людей очень благородных, деликатных, симпатичных. – Понимаю их желание уничтожить во мне всякое предположение, что Левицкий мог быть недоволен ими. Учтивость обязывала меня выслушать все, что вы хотите сказать в удовлетворение вашему естественному желанию разрушить во мне всякие невыгодные для них мысли. Но поверьте, что это было напрасным опасением со стороны Илатонцева, напрасным трудом с вашей, напрасною терпеливостью с моей.

– Я надеялся, что вы не будете подозревать никакой неприятности между ними и Левицким, – сказал Соколовский. – Но успел ли я успокоить и ваши опасения за Левицкого?

– Помилуйте, чего же мне было тревожиться? – И не думал, могу вас уверить. – Говоря серьезно, могла бы быть одна тревога: не арестован ли он? – Но теперь времена тихие, не слышно ни о чем подобном. А главное, Илатонцев занимает такое положение в обществе, что не могли бы не уведомить его, если бы арестовали гувернера его сына. С Илатонцевым никто не может быть забывчив. – Надобно признаться, это опасение мелькнуло у меня в голове, – но в ту же секунду и вылетело. Слишком нелепо.

Действительно, тогда были такие времена, что подобные мысли могли представиться только чрезвычайно трусливому человеку, каков был Волгин, да и тот не мог ни на минуту продержать в голове такой вздор.

– Вы совершенно спокоен? – сказал Соколовский.

Волгин флегматически повторил, что и не думал беспокоиться; несколько живее прибавил, что ему, впрочем, очень понравилась заботливость Илатонцева рассеять все недоумения; потом совершенно одушевился, начавши благодарить Соколовского и бранить себя. Он говорил, что совестится, что просит Соколовского забыть его глупый отказ и быть знакому с ним. – Но Соколовский понимал его боязнь очень серьезно и отвечал, что не находит ее ни трусостью, ни капризом, как уверяет теперь Волгин. Когда потребует общая польза, нечего думать о себе; но пока обязанность гражданина не велит пренебрегать риском, надобно избегать всякого риска, и самого ничтожного. Волгин полагал, что может быть компрометирован дружбою с ним; не его дело судить, почему так полагал Волгин; полагал, этого довольно. Без надобности он не будет видеться с Волгиным.

– Вот это я называю: человек, – сказал Волгин, обращаясь к Нивельзину, и не продолжал настаивать.

– Вы любите смеяться над всеми; я немного заражаюсь от вас дурными привычками. Оба вы с Соколовским несколько забавны, – сказал Нивельзин.

– Против этого я не спорю, – отвечал Волгин, погрузился в размышление и, при своей способности к быстрым соображениям обдумавши вопрос со всех сторон в течение нескольких секунд, повторил решительно: – Не спорю, мы с Болеславом Иванычем забавны; почему? – Потому что оба ждем бури в болоте; болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно всегда спокойно. – Он опять погрузился в размышление, встал, взял фуражку, вяло поблагодарил Соколовского еще раз и ушел, извинившись тем, что не имеет времени посидеть и поболтать, хоть это было бы очень приятно ему.

– Полноте, боитесь компрометировать себя политическими разговорами с таким опасным человеком, как Соколовский, – сказал, смеясь, Нивельзин.

Но, лгавши во всем, что говорил на этом свиданье, Волгин не солгал, объясняя, почему не остается дольше. Действительно, он спешил послать депешу в Новгород.

Он мог успокоиться предположением о поездке Левицкого в Новгород, когда не знал, как уехал он от Илатонцевых. Но теперь было ясно, что Левицкий просто хотел вырваться от Илатонцевых. Волгин не сомневался и в том, что Левицкий поехал прямо в Петербург, безо всяких остановок. Предлог отъезда налагал на него эту необходимость.

Он приехал в Петербург, – был убежден Волгин. – Почему же он до сих пор не был у меня? – Он должен был, как приехал, спешить ко мне. – Волгин был теперь сильно встревожен.

Как услышал он от Соколовского о своем небывалом втором письме с настоятельным вызовом, он хотел уйти, не слушая ничего дальше. Но он успел рассудить, что это значило бы только обнаружить свое беспокойство и возбудить в Соколовском подозрения безо всякой пользы: вечер неудобное время для справок. – Одно, что возможно до утра: послать депешу в Новгород, – и то почти только для того, чтобы отнять у себя последнюю возможность сомневаться, в Петербурге ли Левицкий.

Возвратившись домой, он услышал, что жена уехала с Мироновым на вечер. Он сел работать, но не мог. Лег читать. Это помогло. Он скоро уснул.

– Будешь помнить и сумеешь приготовить хорошо? – говорила Волгина следующим утром кухарке, выходя в ее сопровождении из кухни в столовую, где кипел самовар, – Наташа, позови Алексея Иваныча, – разве не видишь, я еще не договорила с Авдотьею, не пойду звать сама? – Наташа, с ребяческим усердием занимавшаяся осуществлением фантазии расставить чайные принадлежности вокруг самовара правильною звездою с пятью лучами, неохотно оторвалась от своей полезной заботы и пошла самым тихим шагом: так велико было ее неудовольствие. – Волгина продолжала говорить с кухаркою об обеде.

Наташа, вышедшая из столовой с достоинством, какого требовала досада, вбежала назад, разинув рот, хлопая глазами и размахивая руками от изумления: – Алексея Иваныча нет, Лидия Васильевна! И сюртука нет, и в передней теплого пальто нет, и калош алексей-иванычевых нет!

– Неужто еще не приехал? – начала вторить ей кухарка по первому же ее слову. – С восьми-то часов уже часа полтора будет; а сказал: «Скоро вернусь!» – А, ты не умела сказать как следует: «Видно, ушли куда-нибудь, потому что пальто и калош их нет», – обратилась она с назиданием к Наташе: – Так надо сказать; а ты: «Алексея Иваныча нет, и сюртука нет», точно кто украл Алексея Иваныча вместе с сюртуком! Можно ли так говорить? Ты должна слушать и понимать, как говорят, и сама стараться…

– Где ж Алексей Иваныч? После доучишь ее, как надобно уметь говорить.

– Ушли и чаю ждать не захотели; я говорила; в пять минут поставлю самовар, – не стали ждать. – «Я, говорит, скоро приеду», – да вот тебе и скоро! – А я думала, они уж дома, Наташа впустила.

– Ты тоже умеешь говорить. Куда он уехал? – Зачем? – Верно, он говорил, чтобы ты сказала мне.

– Как же, сказали. – «Справляться», говорит. – А я думала, они уже давно дома.

– Справляться, – только сказал он? Не сказал, о чем, о ком?