Рассказывали, что индейцы из Уайры тайком убивают их в расщелинах и едят.

Сколько же земель погубило бедствие? Крестьяне говорили, что вести о засухе идут отовсюду, из ближних и дальних краев. Может, где-то и собрали немного зерна, но его не продают. Ходили слухи о каких-то очень далеких, незнакомых селениях, где можно достать все, но по таким ценам, что не стоит и ехать. Однако голод не считается с ценами, а смерть тем более. Многие жители Уайры и Паукара умерли от голода.

Тяжесть судьбы была огромной, как земля или небо.

Пищи стало мало и в усадьбе. Зерна в амбаре почти не осталось, а от страха казалось, что его и вовсе нет. И вот однажды вечером на белые тарелки положили по две дряблые картофелины и по кусочку темного, жесткого мяса.

Дон Сиприано медленно жевал, сидя во главе стола. Он сжал виски обеими руками и втянул голову в плечи. В последнее время он был зол и очень неразговорчив. Вероятно, чувствовал свою слабость и беспомощность. Донья Хулиа сидела против него и кормила ребенка грудью, а донья Кармен, дон Ромуло и Обдулио вяло цедили слова. Только бабушка, добрая старуха, немало повидавшая на своем веку, живо припоминала, какие прежде случались засухи и как в конце концов приходили дожди. Два года подряд засуха бывала, а три — никогда. Значит, будущей зимой пойдут обильные дожди.

Вот что она рассказывала:

— … Год стоял ужас какой голодный. Я тогда еще девочкой была. Люди издалека приходили просить подаяния. Просят, а дать нечего. Хозяйкой у нас была сеньора Роса. И вот однажды вечером пришла какая-то женщина, а за ней семенил ослик. Пожилая такая… Говорит она сеньоре Росе: «Матушка, я давно хожу и ничего не нашла. Самый младший у меня умер, потому что нет молока. И остальные умрут. Вздулись у них животы, а один даже землю стал есть… Ради бога, дайте мне что-нибудь…» И сеньора Роса растрогалась — приказала дать ей четыре алмуда овса. Больше осел все равно бы не увез, такой он был худой. А женщина эта потащила осла и вдруг — встала посреди поля, упала на колени, руки к небу воздела и стала бога благодарить — кричит, слезами заливается… В том году появились и воры. И кровь пролилась… Помню, как-то…

Неистовый собачий лай прервал рассказ бабушки. Целая стая псов ворвалась в столовую, злобно рыча и скаля клыки. Глаза их сверкали в свете лампы. Дон Сиприано, дон Ромуло и слуги пинками и палками выгнали непрошеных гостей.

— Вон, вон отсюда!..

— Вон, подлые твари!..

Собаки рычали, пытались укусить. Рафлес и вся свора залаяли в чулане. Чутин, которого не запирали, так как он никогда не дрался с голодными собаками, позабыл на время о своем племени и, встав на сторону хозяев, смело бросился на пришельцев. Сеньора Кармен испуганно крестилась, младенец плакал. Один из бродячих псов все-таки укусил Путина, но им всем пришлось убраться, а кое-кого и покалечили. Тогда-то дон Сиприано и решило этим покончить. После ужина он взял фонарь и вместе с Педро, своим слугой, обошел окрестности усадьбы, разбрасывая по земле кусочки мяса.

Когда потухли огни, собаки вернулись и, ведомые тонким чутьем, пошли по следу людей, подбирая их нежданное угощение.

Наутро снова встало жестокое, прожорливое солнце. Иссохшая земля растрескалась, знойные лучи пропекали ее насквозь. И повсюду — вдоль тропинок, в сухой эвкалиптовой роще, на дне расщелин, куда занесла отравленных собак смертельная жажда, — они гибли, тяжело дыша. Многие уже не двигались, глаза их остекленели. Над ними медленно кружили хищные птицы, садились на костлявые трупы, выклевывали глаза. Стервятники всегда так делают. Быть может, глаза им больше по вкусу, а может, они спешат погасить последний тревожный след жизни. Потом черные клювы вспарывают брюхо, и начинается пир. Над холмами, вдоль всей пуны, зловеще кружили хищные птицы, чаще — темные, реже — красноватые. Они жадно глотали, останавливаясь, ероша перья, хрипло горланя, вырывали друг у друга добычу. Когда прилетал кондор, другие стервятники отходили на почтительное расстояние, и царь хищных птиц клевал один, пока не насыщался. Наконец он тяжело взлетал в воздух, и тогда остальные опять брались за добычу.

Повсюду стоял тошнотворный запах, точно сама земля разлагалась. В низине — бездыханный, со вспоротым брюхом — лежал Самбо. Один из его соплеменников, еще живой, но уже обреченный, с трудом подполз к нему, тихо скуля. Это был Косматый, который, по-видимому, не попробовал угощения дона Сиприано. Может, он не узнал безглазого, растерзанного Самбо? А может, ему было все равно? Скорей всего, так. Он поколебался немного и стал рвать и глотать темное, окровавленное, должно быть, горькое мясо. Потом отполз в сторону. Стервятники, которые отступили было при виде странного сотрапезника, набросились на труп, и снова начался зловещий, кровавый пир.

Косматый слабо заскулил. В его желтых, помутневших глазах вспыхнуло и погасло предсмертное отчаяние. Он протяжно завыл и умер, вытянув лапы, точно пытался бежать.

Не одного его постигла такая участь. И другие собаки пожрали своих собратьев, а с ними — и яд дона Сиприано. Но недаром у псов зоркие глаза и тонкое чутье. Многие есть не стали — и спаслись, если это можно назвать спасеньем: им оставалось умереть медленной смертью или съесть, рано или поздно, предательское угощение. Дон Сиприано все разбрасывал по полям кусочки отравленного мяса.

Один из арендаторов пришел в усадьбу и сказал:

— Не морите собак, хозяин. Кто будет потом сторожить стада? Сейчас они только воют, и то отпугивают диких зверей…

Хозяин ответил:

— Пускай мрут, дурак. Зачем им мучиться? Лучше уж сразу…

Но прав был не он. По ночам в загонах стали хозяйничать пумы и лисицы. Раньше они пугались собачьего лая, а теперь, в тишине, учуяв трупный запах, повадились в загоны, и с каждой ночью их становилось все больше.

Крестьяне, пытаясь подражать собакам, лаяли и выли. Но хищники были хитрее, и неумелый лай сменялся блеянием овцы, которую волокли к оврагу. Тащить было нетрудно — овцы почти ничего не весили. Наутро люди пересчитывали скот и громко проклинали судьбу. Пришлось ночевать в загоне вместе с овцами.

Хищники наелись вдоволь, а может — испугались новых сторожей и прекратили набеги. По ночам царила могильная тишина, лишь сердитый ветер шумел в сухой листве эвкалиптов. Изредка лаяла собака — протяжно, жутко, надрывая душу. Это какой-нибудь пес из потомков алько прощался со своими сородичами.

Индейцы и чоло, точно стая кондоров, окружили усадьбу. Среди них был и Симон Роблес. Как изменились все лица!.. Как изменился он сам! Неужели этот вот — Сантос Росас? А тот — Клаудио Перес? А вон там Гилье́ Агреда? И все остальные — это те, кого он видел каждый день во время пахоты или молотьбы? Неужели это они так весело ели кашу из большого горшка и жевали коку? Многие из них, наверное, слушали его рассказы. Многие танцевали под звуки его свирели и барабана. На их лицах отражалась когда-то радость вспаханного поля, в веселых глазах светилось солнце, неистовые ритмы сотрясали крепкие тела. Сейчас их нельзя было узнать. За долгие голодные дни рты у них запали, щеки высохли, волосы поредели, глаза стали слезиться. Спины согнулись, словно уже не могли выдержать тяжести пончо.

Заставив их подождать, дон Сиприано в сопровождении дона Ромуло вышел, наконец, узнать, в чем дело. У обоих за поясом были револьверы.

Все заговорили разом:

— Хозяин, мы пришли к вам…

— Послушайте, хозяин…

— Подыхаем уж, хозяин…

— Хозяин… хозяин… хозяин…

Дон Сиприано, пытаясь навести порядок, властно махнул рукой:

— Говорите по одному.

— Хозяин, хозяин, — завопил низкорослый индеец, стараясь перекричать других, — дайте что-нибудь, ничего нет, жена помирает…

— Нечего есть, хозяин, — крикнул другой.

Дон Ромуло заорал:

— Говорите по одному.

А дон Сиприано прибавил: